– Он уведомляет меня о том, – со все возраставшим изумлением продолжал Флажо, – что во вторник я должен быть готов к защите, так как наше дело передано в суд.

– Передано в суд! – подскочив, вскрикнула графиня. – Передано в суд! Должна вас предупредить, господин Флажо, чтобы вы так больше не шутили, в другой раз я этого не перенесу.

– Ваше сиятельство! – опешив от известий, сказал Флажо. – Если кто и шутит, то это, должно быть, господин Гильду; правда, до сих пор за ним этого не водилось.

– Письмо в самом деле от него?

– На нем подпись Гильду, – вот взгляните.

– Верно!.. Передано в суд сегодня утром, слушается во вторник… Господин Флажо! Так, значит, дама, которая ко мне приезжала, не интриганка?

– По-видимому, нет.

– Но вы же говорите, что не посылали ее ко мне… Вы уверены, что не вы ее ко мне послали?

– Черт побери! Конечно, уверен!

– Так кто же ее послал?

– Да, в самом деле, кто?

– Ведь кто-то же должен был ее послать?

– Я просто теряюсь в догадках.

– И я ума не приложу. Дайте-ка еще раз взглянуть на письмо, дорогой господин Флажо. Что здесь написано? Вот! Передано в суд, слушается… Так и написано: слушается под председательством господина президента Монеу.

– Черт возьми! Так и написано?

– Да.

– Это ужасно!

– Почему?

– Потому что господин президент Монеу – большой друг Салюсов.

– Вам это точно известно?

– Еще бы! Он у них днюет и ночует.

– Ну вот, час от часу не легче! Как же мне не везет!

– Тем не менее делать нечего: придется вам к нему непременно сходить.

– Да он мне устроит ужасный прием!

– Вполне вероятно.

– Ах, господин Флажо, что вы говорите?

– Правду, ваше сиятельство.

– Благодарю вас за такую правду! Мало того, что сами струсили, вы и у меня отнимаете последнее мужество.

– Это потому, что я сам не жду и вам не советую надеяться на благополучный исход.

– Неужели вы до такой степени малодушны, дорогой Цицерон?

– Цицерон проиграл бы дело Лигария, если бы ему пришлось говорить свою речь перед Верресом, а не перед Цезарем, – отвечал Флажо, робко пытаясь возражать своей клиентке, столь лестно о нем отозвавшейся.

– Так вы мне советуете не ходить к господину де Монеу?

– Боже меня сохрани давать вам столь неразумные советы! Я лишь искренне сожалею, что вам предстоит визит к господину де Монеу.

– Вы, господин Флажо, напоминаете мне солдата, готового покинуть свой пост. Можно подумать, что вы боитесь браться за это дело.

– Ваше сиятельство! – сказал адвокат. – Мне за всю жизнь пришлось проиграть несколько дел. Поверьте, у них было больше шансов на успех, чем у вашей тяжбы.

Графиня горестно вздохнула, потом, собравшись с духом, заговорила.

– Я намерена идти до конца, – объявила она с достоинством, не совсем уместным в таких обстоятельствах, – не может быть и речи о том, чтобы я отступила перед этим заговором, так как правда на моей стороне. Пусть я проиграю процесс, зато покажу подлецам, что такое настоящая благородная дама, каких уж не встретишь при дворе. Могу ли я рассчитывать на вашу руку, господин Флажо, и просить вас проводить меня к вице-канцлеру?

– Ваше сиятельство! – сказал Флажо, в свою очередь, призывая на помощь чувство собственного достоинства – Мы, члены оппозиции парижского Парламента, дали клятву не иметь больше никаких сношений с теми, кто не поддержал решения Парламента по делу господина д'Эгийона Сила союза – в единстве. Раз господин де Монеу не занял в этом деле определенного положения, то мы имеем основание быть им недовольными и собираемся бойкотировать его до тех пор, пока он не объявит, на чьей он стороне.

– Не вовремя начинается мой процесс, как я вижу, – со вздохом заметила графиня – Адвокаты ссорятся с судьями, судьи – с клиентами. А, все едино! Я готова бороться до конца.

– Бог в помощь, ваше сиятельство, – проговорил адвокат, перекинув полы шлафрока через левую руку, словно это была тога римского сенатора.

«Ну что это за адвокат!.. – подумала графиня де Беарн. – Боюсь, что он будет иметь еще меньший успех перед Парламентом, чем я – перед своей подушкой».

Постаравшись замаскировать улыбкой свое беспокойство, она сказала:

– Прощайте, господин Флажо! Прошу вас изучить дело. Кто знает, какие неожиданности могут нас поджидать!

– Ваше сиятельство! – сказал Флажо. – Меня смущает не моя речь – она будет великолепна, тем более что я собираюсь воспользоваться ею, чтобы провести потрясающие аналогии…

– Между чем, сударь?

– Я собираюсь сравнить коррупцию в Иерусалиме с проклятыми городами, на которые я призову огнь небесный Вы понимаете, ваше сиятельство, что ни у кого не останется сомнений в том, что Иерусалим – это Версаль – Господин Флажо, – вскричала старая графиня, – вы же себя скомпрометируете – вернее, не себя, а мое дело!

– Ах, сударыня, его и так можно считать проигранным, раз его будет слушать господин де Монеу! И речи быть не может о том, чтобы выиграть его в глазах современников. А раз нам не добиться справедливости, давайте устроим скандал!

– Господин Флажо…

– Ваше сиятельство! Давайте смотреть философски. Мы поднимем такой шум! – Черт бы тебя побрал! – проворчала про себя графиня – Жалкий адвокатишка, только ищешь сличая завернуться в свои лохмотья и пофилософствовать! Пойду-ка я к господину де Монеу – уж он-то, поди, далек от философии! С ним-то я скорее сговорюсь, чем с тобой!

Старая графиня оставила Флажо на улице Пти-Лион-Сен-Совер. В эти два дня ей довелось испытать после взлета пленительных надежд всю горечь разочарования и боль падения.

Старая графиня тряслась от страха, отправляясь к г-ну де Монеу.

Однако по дороге ей пришла в голову мысль, которая ее несколько успокоила. Она подумала, что в связи с поздним временем г-н де Монеу вряд ли согласится ее принять, и она готова была записаться у дворецкого на прием.

Было около семи часов вечера, и хотя было еще светло, в это время деловые визиты, как правило, уже откладывались: среди знати получил распространение обычай обедать в четыре часа; к этому времени все дела прекращались, и к ним возвращались лишь на следующий день.

Горя желанием увидеть вице-канцлера, графиня де Беарн в то же время радовалась при мысли, что не будет принята. В этом находило выражение одно из известных противоречий человеческого разума, всем и так понятное и не требующее особых пояснений.

Итак, графиня подъехала, приготовившись к тому, что дворецкий ее не пропустит. Она зажала в руке монету достоинством в три ливра, которая должна была, по ее мнению, смягчить сердце цербера: она