– Ваши подозрения для меня святы, графиня! – вскричал король. – Пусть только они станут более похожи на уверенность, и вы увидите… Впрочем, я думаю, есть один весьма простой способ…

– Какой, сир?

– Пусть сюда вызовут господина де Шуазеля.

– Вашему величеству хорошо известно, что он ни за что сюда не придет. Он не снисходит до того, чтобы появляться в апартаментах подруги короля. Вот его сестра, госпожа де Граммон, – это другое дело: она только этого и ждет.

Король рассмеялся.

– Господин де Шуазель берет пример с его высочества дофина, – в отчаянии продолжала графиня. – Они не желают себя скомпрометировать.

– Его высочество религиозен, графиня.

– А господин де Шуазель лицемерен, сир.

– Уверяю вас, дорогая моя, что вы будете иметь удовольствие его здесь видеть, потому что я его сейчас вызову. Так как это дело государственной важности, ему необходимо будет явиться, и мы заставим его объясниться в присутствии Шон, видевшей все собственными глазами. Мы их столкнем лбами, как принято говорить во дворце, не так ли, Сартин? Пошлите кого-нибудь за Шуазелем.

– А мне пусть принесут мою обезьянку, Доре, обезьянку! Обезьянку! – закричала графиня.

Слова, адресованные камеристке, которая убирала туалетную комнату, были услышаны в приемной, так как были произнесены как раз в ту минуту, когда дверь отворилась, выпуская лакея, посланного за г-ном де Шуазелем. Надтреснутый голос, грассируя, ответил:

– Обезьянка госпожи графини – это, должно быт», я: вот он я, бегу, бегу!

В комнату крадучись вошел маленький горбун в пышном наряде.

– Герцог де Трем! – нетерпеливо вскричала графиня. – Я вас не вызывала, герцог.

– Вы звали свою обезьянку, сударыня, – отвечал герцог, поклонившись королю, графине и г-ну де Сартину. Так как я не заметил среди придворных обезьяны безобразнее, чем я, то поспешил явиться.

Герцог рассмеялся, показывая такие длинные зубы, что графиня, не удержавшись, тоже рассмеялась.

– Мне можно остаться! – воскликнул герцог с таким видом, словно об этой милости он мечтал всю жизнь.

– Спросите короля: здесь он хозяин, ваша светлость. Герцог умоляюще посмотрел на короля.

– Оставайтесь, герцог, оставайтесь, – проговорил король, обрадовавшись возможности повеселиться. В это время лакей распахнул дверь.

– А вот и господин де Шуазель! – проговорил король, едва заметно помрачнев.

– Нет, сир, – отвечал лакей, – я от монсеньера дофина, которому необходимо поговорить с вашим величеством Графиня радостно встрепенулась: она подумала, что дофин желал с ней сблизиться. Однако все понимавшая Шон нахмурилась.

– Так где же дофин? – нетерпеливо спросил король.

– Господин дофин ожидает ваше величество у ее величества.

– Видимо, мне не суждено ни минуты отдохнуть, – проворчал король.

Впрочем, в ту же минуту он понял, что аудиенция, о которой его просил дофин, позволяла ему хотя бы на время избежать разговора с г-ном де Шуазелем. Он передумал.

– Иду, иду. Прощайте, графиня! Вы видите, как мне не везет, как меня дергают.

– Ваше величество! Вы нас покидаете? – вскричала графиня. – И это в ту самую минуту, когда должен прибыть господин де Шуазель?

– Что же вы хотите? Король – первый подневольный. Ах, если бы господа философы знали, что такое трон, особенно французский!

– Сир, останьтесь!

– Я не могу заставлять ждать дофина. И так уже поговаривают, что я отдаю предпочтение дочерям.

– Что же я скажу господину де Шуазелю?

– Ну, вы ему скажете, чтобы он пришел ко мне, графиня.

Желая избежать какого бы то ни было замечания, король поцеловал руку графине, задрожавшей от гнева, и бегом пустился бежать, как обычно, когда боялся выпустить из рук плоды победы, добытые благодаря медлительности и мещанскому хитроумию.

– Опять ускользнул! – досадуя, вскричал» графиня и всплеснула руками.

Но король уже не слыхал ее слов.

За ним захлопнулась дверь. Проходя через приемную, он сказал:

– Входите, господа, входите, графиня готова вас принять. Не удивляйтесь тому, что она печальна: ее огорчает несчастье, приключившееся с бедным Жаном.

Придворные в удивлении переглянулись: они не слыхали, что произошло с виконтом.

У многих появилась надежда, что он мертв.

Их лица приняли приличное случаю выражение. Самые оживленные из них превратились в наиболее скучающие, так придворные и вошли к графине.

В одной из просторных комнат Версальского дворца, носившей название Часовой залы, расхаживал розовощекий юноша с добрым взглядом, опустив руки и наклонив голову.

Он был одет в сюртук из фиолетового бархата. На его груди поблескивала брильянтовая подвеска, голубой аксельбант спускался до самого бедра; висевший на нем крест задевал при ходьбе шитую серебром белую атласную куртку.

Все, кто его видел, безошибочно узнавали его характерный профиль, строгий и вместе с тем добрый, величественный, но и улыбающийся, выдававший в нем отпрыска основной ветви Бурбонов. Молодой человек, представший пред взором наших читателей, представлял собою самый живой, но, может быть, и наиболее утрированный портрет своего знаменитого рода. В нем было отчетливо заметно фамильное сходство, – однако с оттенком вырождения, – с благородными лицами Людовика XIV и Анны Австрийской; невольно возникало впечатление, что он – последний представитель славного рода, что он не мог бы передать своему наследнику этого благородства. Проявившаяся у него в последнем колене врожденная красота неизбежно должна была переродиться в тяжелые черты лица, как если бы рисунок превратился в карикатуру.

В самом деле, у Людовика-Огюста, герцога де Берри, дофина Франции и будущего короля Людовика XVI был характерный орлиный нос, длиннее, чем у всех Бурбонов; его несколько узковатый лоб был еще меньше, чем у Людовика XV, а двойной подбородок его предка был у него таким крупным, что хотя в описываемое нами время еще не стал мясистым, но уже занимал почти треть лица.

У него была медлительная, неуклюжая походка; несмотря на то, что он был строен, он выглядел нескладным при ходьбе. Только его руки, а пальцы в особенности, были подвижны, гибки, сильны. По ним можно было читать то, что у других обыкновенно бывает написано на лбу, на губах или в глазах.

Итак, дофин в полном молчании, прохаживался туда и обратно по Часовой зале, той самой, в которой восемью годами раньше Людовик XV вручил г-же де Помпадур приговор Парламента, согласно которому из королевства изгонялись все иезуиты. Шагая по зале, он размышлял.

В конце концов ему надоело ждать, вернее, думать о том, что его в тот момент занимало, он стел переводить взгляд с одних часов на другие, находя развлечение, подобно Карлу V, в том, чтобы заметить разницу во времени, неизбежную даже для самых точных часов – странное, однако в свое время точно сформулированное подтверждение неравенства материальных предметов независимо от того, касалась их рука человека или нет.

Он остановился перед огромными часами в глубине залы, где они находятся по сей день; благодаря сложному и искусному механизму, часы показывают день, месяц, год, фазу луны, движение планет – в общем, все, что интересует еще более любопытный механизм, именуемый человеком, который последовательно продвигается от жизни к смерти.

Дофин обводил любовным взглядом эти часы, неизменно вызывавшие его восхищение, наклонял