шторами на виду у всех следовала по дороге в Версаль, сам он во весь опор верхом скакал в Париж по проселочной дороге.

Было бы дурным тоном со стороны графини Дю Барри, если бы она отправилась на церемонию представления ко двору в парадную залу версальского дворца прямо из своих покоев.

К тому же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.

И, что самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранники выезжали с большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в Париже.

Графиня Дю Барри выбрала второй путь.

Уже в одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн, которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране графини беспрестанно прикладывали все возможные снадобья, какими только располагала медицина и химия.

Накануне Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь человеческого разума.

Одна из них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и брильянты, была завалена футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.

Часа в четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дю Барри.

– Ну как дела? – спросила графиня.

– Все будет готово к сроку.

– А парикмахер?

– Я встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы можем быть спокойны.

– Как платье?

– Платье будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через неделю.

– Что значит полотно за полотном?

– Это значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на каждое полотно: одна берется справа, другая – слева; они украшают его аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту. Работы осталось часа на два. В шесть вечера у нас будет платье.

– Вы уверены, Жан?

– Вчера мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится десять тысяч стежков, пять тысяч – на мастерицу. По такой плотной ткани женщина не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре часа.

– А что с каретой?

– Вы знаете, что за карету отвечал я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой цели натоплен до пятидесяти градусов. Это очаровательный экипаж с двумя расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми – я вам ручаюсь – посланные навстречу ее высочеству кареты – просто ничто. В придачу к гербу, на всех четырех створках, и боевому кличу Дю Барри «Надежные, вперед!» на двух боковых створках я велел нарисовать с одной стороны воркующих голубков, а с другой – сердце, пронзенное стрелой. И – всюду луки, колчаны и факелы.

У Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она будет здесь.

В это мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.

– Благодарю вас, мои славные помощники, – сказала графиня.

– Сестричка! – сказал Жан Дю Барри. – У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете себя лучше.

– Поспать? Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.

В то время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору распространился по всему городу. Каким бы праздным и каким бы безразличным ни казался парижский люд – он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века – те самые, которых не допускали ни на один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью непонятные гербы на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось, что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как в наше время известный актер или любимая актриса.

Знакомые лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дю Барри, любившую показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как и всякая богатая, молодая, красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец узнавал ее благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади Пале-Рояль, но – мы просим прощения у философов – вовсе не для того, чтобы взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много толков. Острота Жана Дю Барри «Мы дорого стоим Франции» имела под собой достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.

Графиня Дю Барри отлично знала свой народ – французский народ был ей гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и алчность. Она следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.

Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.

Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее почти можно назвать современностью.

Большинство наших читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа графини Дю Барри.

Представьте себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался великим; мода словно постановила, что у представителей аристократии остается слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, потому эти привилегии выражались в прическе; еще более мрачное, но не менее верное предзнаменование: мода будто говорила, что так как их головам недолго оставаться на плечах, то головы должно всячески украшать и поднимать как можно выше над головами простолюдинов.

Чтобы заплести прекрасные волосы в косы, поднять их на шелковой подушке, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами, опалами, брильянтами, цветами всех форм и оттенков, нужно быть не только великим художником, но и терпеливым человеком.

Потому-то единственные из всех ремесленников – цирюльники носили шпаги, как, впрочем, и скульпторы.

Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дю Барри вручил придворному цирюльнику, и страх, что великий Любен – придворный цирюльник в эту пору звался Любен – будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.

Это опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без четверти семь –