Пальцы пробежали по спине, Женевьева сделала попытку :перевернуться, но Доминик лишил ее возможности двигаться.

— Я не верю, моя дорогая Женевьева, что ты спросила об этом «просто так». Это не в твоих привычках. — Голос звучал почти ласково, но бил прямо по нервам. — Сделай одолжение, повтори свой вопрос. Хочу удостовериться, что правильно его понял.

Женевьеве не надо было даже смотреть на него, чтобы знать: бирюзовые глаза в этот момент блестят льдинками, а губы сомкнулись в тонкую напряженную линию. Страх и отчаяние стали обволакивать ее. — Зачем она спросила?! Доминик сочтет, что это новое вмешательство в его личную жизнь, но она вовсе не Лютела этого. Она и впрямь до последней минуты не вспоминала о той цветистой надписи в книге латинских стихов, просто она вдруг всплыла в памяти Женевьевы.

— Терпению моему приходит конец, — предупредил Доминик, и кожа у нее на голове словно съежилась в предчувствии опасности, а его теплые ладони плашмя легли ей на ягодицы.

— Дай мне встать, — попросила она. — Я повторю то, что сказала. Для этого совершенно не нужно запугивать меня и придавливать к постели.

Доминик коротко хохотнул, резко и неприятно:

— Ты бы лучше подумала о том, как дать удовлетворительное объяснение, назойливая девчонка, маленькая шпионка, сующая свой нос, куда не просят, или я от угроз перейду к делу. — Но все же отпустил ее.

Женевьева перевернулась и села. Хотя гнев его нисколько не остыл, теперь она чувствовала себя уже не такой уязвимой.

— Я не шпионила, — горячо запротестовала она. — Извини, что спросила. Я не думала, что тебя это расстроит.

— Так о чем ты спросила? — повторил он неумолимо.

Черт бы побрал этого типа! Почему у него такой неприятный и непредсказуемый характер? Никогда не знаешь, какая случайно брошенная фраза выведет его из себя и что он сделает.

— Я спросила, кто такая Розмари, — выговорила она наконец, глядя ему прямо в глаза. — И я не понимаю, почему этот вопрос так бесит тебя.

— А где ты слышала это имя? — продолжал он свое дознание, забыв о наготе: напрягшееся лицо выражало нешуточную угрозу.

Женевьева облизнула вдруг пересохшие губы:

— Там, на «Танцовщице», у тебя в каюте, я просматривала книги, — замявшись, объяснила она. — Я не думала, что тебе это не понравится. Ты же не говорил, чтобы я их не трогала. — И беспомощно опустила плечи, но, поскольку Доминик не сделал ничего, чтобы приободрить ее, стоически продолжила:

— Среди них был том стихов Катулла. Это один из моих любимых поэтов. — Неужели ей показалось, что в ледяных глазах мелькнул теплый огонек? — Я не удержалась и прочла. На первой странице надпись. Извини, если не должна была этого делать, но я не шпионила, честное слово не шпионила!

— Почему ты не спросила меня об этом раньше? К великому облегчению, Женевьева услышала в вопросе скорее любопытство, чем угрозу, и расслабилась.

— Я забыла, — честно призналась она. — До этой минуты я просто ни разу не вспомнила об этом. Подобие улыбки тронуло его губы.

— Может быть, ты в конце концов не так уж безнадежно настырна. — И тронул указательным пальцем кончик ее носа. — Я был немного резок. Прости — сделал поспешный вывод, основываясь на предыдущем опыте, ты ведь обожаешь совать нос в то, что тебя не касается?

Женевьева не знала, как ответить на его извинение, которое, в сущности, и извинением-то назвать было трудно. Отойдя от кровати, Доминик наливал вино в бокалы. Один вручил Женевьеве. Затем, так и не потрудившись одеться, достал сигару из кармана сюртука, зажег ее и некоторое время задумчиво курил.

— Розмари была моей женой, — сказал наконец Делакруа, словно сообщал информацию, не имеющую к нему ровным счетом никакого отношения.

У Женевьевы рот открылся от изумления, но она ничего не сказала, моля Бога, чтобы Доминик продолжал, ибо, если замолчит, она никогда не посмеет ничего больше спросить.

— Наш брак ни моя, ни ее семьи не одобряли. — Взгляд его был странно отсутствующим, словно Доминик пребывал в каком-то ином мире. — Мне было двадцать лет, и я был Делакруа. Ей — семнадцать, и она была американкой, дочерью купца. — Этого Женевьеве объяснять не требовалось: креольский аристократ и дочь американского судовладельца считались совершенно неподходящей парой. — Мы тайно бежали. — Губы Доминика искривила сардоническая насмешка, насмешка над собой. — Ни мне, ни ей не приходило в голову, что нельзя жить одной любовью. Моя семья лишила меня наследства, а отец Розмари заявил, что примет ее обратно только в том случае, если наш брак будет аннулирован.

Затаив дыхание, сгорая от сострадания и желания услышать, что было дальше, Женевьева неподвижно сидела на краю кровати. Доминик продолжил. Речь его была отрывистой, голос — лишенным всяких эмоций:

— Итак, имея на руках беременную жену и понимая, что надо чем-то зарабатывать на жизнь, я пустился в море. Учеником пирата Клода Турселя. Оказалось, что занятие это столь же увлекательное, сколь и прибыльное. Я уже возвращался домой, исполненный собственной важности, с полными карманами дукатов и кучей тончайших шелков для Розмари. Я предвкушал, как буду рассказывать ей о своих невероятных приключениях. — Слабый огонек вспыхнул в глазах Доминика — огонек презрения к себе. — Розмари скончалась за две недели до моего приезда, родив мертвого ребенка. Не желая обидеть меня, она не обратилась за помощью к своей семье, а к моей и подавно. Поэтому она умерла, не получив вовремя врачебной помощи, — роды принимала темная акушерка-самоучка.

Женевьеве хотелось взять Доминика за руку, прижать к груди его голову, потому что боль пробужденных воспоминаний душила этого сильного мужчину, испепеляла душу. Но она не была уверена, что Делакруа примет ее утешения. Возможно, сочтет еще одним вмешательством в его личную жизнь. Доминика так трудно понять, но одно Женевьева знала наверняка, — в этот момент она не имеет права сделать неверное движение, сказать неточное слово.

— Делакруа были бы более чем счастливы принять после неудачной любовной эскапады блудного сына назад, в свое стадо. — Боль, звучавшая в его голосе, жгла и ее. Женевьева дрожала, но по-прежнему не решалась произнести ни слова. — Однако я предпочел жизнь пирата сладкому лицемерию их уклада. И пока вы, Женевьева Латур, не ворвались в мою жизнь, в ней не было места так называемым женщинам из общества. Мои отношения с женщинами сводились лишь к удовлетворению взаимного физического влечения.

Женевьева наконец встала, подошла к нему и обняла с любовью, ничего не требующей взамен. Ей хотелось быть выше ростом и сильнее, чтобы Доминик мог спрятаться в ее нежных объятиях. Он, казалось, понял ее чувства и нашел в них утешение. Делакруа гладил приникшую к его груди золотистую головку, и напряжение медленно покидало его.

— Ты очень маленькая, фея, — тихо сказал он. — Но у тебя великодушное сердце. Я был с тобой далеко не добр, правда?

— Я иногда робею в твоем присутствии, — призналась она, тихо рассмеявшись. — Но, боюсь, я заслужила свою репутацию тем, что суюсь в самое пекло.

— На аукцион рабов, на вудуистские ритуальные действа, на нижнюю палубу пиратского судна… — перечислял он, и в его ласковом голосе слышалась добродушная насмешка. — Я никогда не встречал такой женщины, как ты, mon coeur, и это очень опасно для нас обоих.

'Он снова нечаянно назвал меня «мое сердце», — подумала Женевьева и постаралась унять бешено забившееся сердце, чтобы голос звучал естественно — Почему опасно?

— Женщины и пиратство — это несовместимо, моя фея.

— Но во время нашего путешествия, — она подняла глаза, затуманенные воспоминанием, — был ведь всего один, ну, два момента, когда мое присутствие оказалось неуместным.

Доминик вздохнул:

— Девчонка-сорванец с подмоченной репутацией — одно дело, моя дорогая, но ты не можешь всегда оставаться таким сорванцом, а я не смогу быть всегда привязанным к суше.