всхлипывая.

Жан-Батист прижал меня к себе.

— Я ему запретила, — шептала я. — согласен со мной, Жан-Батист?

— Спасибо. Иначе это пришлось бы сделать мне, — ответил он просто. Он все прижимал меня к себе.

— Жан-Батист, можешь ли ты себе представить, что я могла выйти замуж за этого человека?!

Его смех помог мне рассеять эти мысли.

— Есть вещи, которые я не могу себе представить, девчурка.

Спустя несколько дней Оскар, Жан-Батист и я в волнении ожидали концерт, дирижировать которым должен был этот венский музыкант.

Месье Бетховен мал ростом, коренаст. Его шевелюра в страшном беспорядке. Его лицо кругло, загорело и все покрыто оспинами. У него широкий нос и сонные глаза. Лишь когда с ним заговаривают, его глаза принимают пытливое выражение и он все время смотрит на губы собеседника. Поскольку я знала, что он плохо слышит, я ему почти прокричала, что очень рада видеть его у себя. Жан-Батист хлопнул его по плечу и спросил, какие новости в Вене. Это, конечно, был вопрос, заданный из вежливости, но музыкант ответил очень серьезно:

— Готовятся к войне. Считают, что армии Наполеона нападут на Австрию.

Жан-Батист нахмурил брови и покачал головой. Он не хотел такого точного ответа на свой вопрос. Он сразу же переменил разговор и спросил об игре музыкантов оркестра.

Крестьянин с Дуная ограничился тем, что покачал головой. Жан-Батист повторил свой вопрос громче.

Музыкант поднял густые брови, его глаза загорелись, и он сказал:

— Я хорошо понял вас, господин посол, простите, месье маршал. Теперь ведь вас так называют, не правда ли? Музыканты вашего оркестра играют очень плохо, месье маршал.

— Вы ведь дирижируете свою новую симфонию, правда? — прокричал Жан-Батист.

Бетховен усмехнулся.

— Да. Мне интересно знать, что вы о ней скажете,

господин посол.

— Монсеньор, — крикнул ему в ухо адъютант моего мужа.

— Зовите меня просто м-сье ван Бетховен, я не синьор, — ответил ему наш гость.

— Обращаясь к господину маршалу, нужно говорить «монсеньор», — вновь прокричал обескураженный адъютант.

Мне пришлось прикрыть рот платком, так я смеялась. Наш гость обратил на Жана-Батиста взгляд своих глубоко сидящих глаз.

— Мне трудно ориентироваться в титулах, так как у меня титула нет, да к тому же я глух. Я очень благодарен вам, монсеньор, за то, что вы направили меня к профессору в Геттинген.

— А свою музыку вы слышите? — пропищал кто-то рядом с гостем.

М-сье Бетховен бросил вокруг себя внимательный взгляд. Он услышал звонкий голос ребенка. Оскар теребил его за полу сюртука. Я хотела сказать что-нибудь, чтобы замять этот безжалостный вопрос, но большая лохматая голова уже наклонилась к Оскару.

— Ты что-то спросил, мальчуган?

— Вы можете слышать свою музыку? — промяукал Оскар как можно громче.

М-сье ван Бетховен важно кивнул головой.

— Конечно! И очень ясно. Здесь, — он постучал по груди, — и здесь, — он потер выпуклый лоб. И с широкой усмешкой: — Но музыкантов, которые исполняют мою музыку, я слышу не всегда, и это счастье. Хотя бы этих музыкантов, которых дал мне ваш папа.

После ужина мы прошли в большой бальный зал. Музыканты настраивали свои инструменты и бросали на, нас робкие взгляды.

— Они не привыкли играть симфонии Бетховена, — сказал Жан-Батист. — Балетная музыка гораздо легче.

Перед рядами кресел, приготовленных для слушателей, поставили три кресла, обитых красным шелком и украшенных разными коронами, коронами Ганноверского дома. Жан-Батист и я сели. Оскар сел между нами и почти исчез в огромном кресле. М-сье ван Бетховен ходил между оркестрантами и давал им последние указания по-немецки. Широкими, спокойными жестами он подкреплял свои слова.

— Что он будет дирижировать? — спросила я Жана-Батиста.

В это время м-сье ван Бетховен отвернулся от оркестра и подошел к нам.

— Вначале я хотел посвятить эту симфонию генералу Бернадотту, — сказал он задумчиво. Потом я передумал. Я решил, что будет правильнее посвятить ее императору Франции. Но…

Он сделал паузу, посмотрел перед собой отсутствующим взглядом, казалось, забыл о нас и о публике, потом внезапно очнулся, тряхнул головой и откинул со лба пряди спутанных волос.

— Ну, посмотрим, — пробормотал он. — Можно начинать, генерал?

— Монсеньор, — шипящим голосом сказал адъютант Жана-Батиста, сидевший сзади нас.

Жан-Батист улыбнулся.

— Прошу вас, начинайте, дорогой Бетховен.

Тяжелая фигура неловко взгромоздилась на эстраду.

Нам была видна только его массивная спина. В руке со странно сложенными пальцами, появилась тонкая палочка. Он постучал ею по пюпитру. Настала мертвая тишина. Он широко раскинул руки, поднял их… И концерт начался!..

Я не могу судить, хорошо или плохо играли наши музыканты. Все, что я знаю, это то, что «увалень с Дуная» широкими жестами воодушевил их, и они играли так, как я никогда раньше не слышала. Музыка гремела, как орган, слышались голоса скрипок, которые пели, ликовали и жаловались, соблазняли и обещали.

Я прижала руку ко рту, потому что у меня тряслись губы. Эта музыка не имела ничего общего с Марсельезой, но именно так должна была звучать она, когда с ней шли в бой за Права человека и на защиту границ Франции. Это было одновременно и молитвой, и ликующим кличем!

Я немного наклонилась вперед, чтобы видеть Жана-Батиста. Он сжал губы, его тонкие ноздри вздрагивали, он порывисто дышал, глаза горели.

Правая рука его лежала на ручке кресла, и пальцы впились в подлокотник так крепко, что вены набухли.

Никто из нас не заметил, что в дверях зала появился курьер. Только адъютант, полковник Виллат, тихонько встал, прошел на цыпочках и взял пакет из рук курьера. Он бросил взгляд на пакет и тотчас подошел к Жану-Батисту. Когда Виллат легко дотронулся до его плеча, Жан-Батист вздрогнул. Он смущенно оглянулся вокруг, потом увидел пакет, который протягивал ему адъютант. Виллат сел на свое место.

Музыка продолжала греметь. Стены зала исчезли, я чувствовала, что давно лечу, лечу, надеюсь и верю, как когда-то давно, в те давние годы, когда я надеялась и верила, держась за руку моего отца…

Во время короткой паузы между двумя частями симфонии я услышала шуршание бумаги. Только в перерыве Жан-Батист вскрыл конверт и развернул лист. М-сье ван Бетховен оглянулся и вопросительно посмотрел на него. Жан-Батист сделал знак — «продолжайте!»

Месье ван Бетховен поднял палочку, протянул руки и скрипки запели вновь.

Жан-Батист читал. Он поднял глаза всего один раз на секунду. Он слушал эту небесную музыку с выражением тоски в глазах. Потом он взял перо, протянутое адъютантом, и написал несколько слов на бланке приказов. Адъютант тихо вышел с приказом. Также бесшумно другой офицер занял место сзади Жана-Батиста. Он также скоро вышел с исписанным листком, и третий занял его место за креслом, обитым красным шелком.

Этот третий офицер неосторожно звякнул шпорами, и возле рта Жана-Батиста появилась складка раздражения. Он продолжал писать; он сидел, не распрямляясь, немного наклонившись вперед, с горящими глазами, чуть прикрытыми ресницами. Нижнюю губу он закусил. И только в конце, когда эта песня свободы, равенства и братства поднималась еще раз звучными аккордами, он поднимал голову, чтобы слушать. Но он слышал не только музыку. Он слушал, я уверена, он слушал голос в себе, внутри себя. Я не знаю, что этот