мужчины – он пригибался, в ужасе съежившись за рулем. Машина неслась по прямой линии к повороту, набирая скорость.

Тревитт приготовился.

– Стреляй! Стреляй! – приказал Роберто.

Считанные секунды оставались до того мига, когда машина достигнет поворота и скроется. Тревитт набрал полную грудь воздуха, выдохнул половину. Голова покачивалась в приближенной реальности оптического прицела, прямо перед его дулом. Ему казалось, он может коснуться ее.

«Стреляй!» – велел себе Тревитт.

Семимиллиметровый патрон пробуравит череп и выйдет через лицо, сметая на своем пути мозг, глаза, кости, размажет все это вперемешку по лобовому стеклу. На долю секунды ему стало тошно от того, что он собирался сделать. Он убрал палец со спускового крючка…

– Стреляй! – завопил Роберто.

Машина завернула за поворот, подняв тучу пыли, и скрылась.

– Да что с тобой такое? Ты что, больной?

– Я… Я не мог как следует прицелиться, – замялся Тревитт. – Не хотел зазря тратить пулю.

– Надо было все равно выстрелить.

– Ну а мне не хотелось впустую выкидывать пулю.

Юнец взглянул на него с подозрением.

Тревитт отклонился назад.

– Не знаю, зачем он застрелил того мужика, – сказал он в никуда. – Я не вижу, чего мы этим добились.

Оскар Меса ничком лежал в сотне ярдов ниже по склону. Теперь Тревитт разглядел, что на нем дорогой костюм и шикарные сапоги. На усыпанном соломой дворе его фигура казалась странно аккуратной.

– Этот сукин сын вышвырнул меня с работы, – сказал Роберто.

Но теперь Тревитту надо было подумать о мальчишке. Как же Мигель?

– Теперь они убьют его, – сказал он.

– Кого? – не понял Роберто.

Тревитта охватила полная опустошенность. Она превратилась в гнев. Надо было застрелить того мужика в машине, разнести ему башку вдребезги!

– Мальчик. Мигель.

– Зря он не остался с мамочкой, – сказал Роберто.

Тревитт сидел, прислонившись спиной к дереву, его ружье лежало рядом. Вокруг в пыльном великолепии высились безжизненные горы. Он поискал глазами ястреба, но тот исчез. Он огляделся по сторонам: такое впечатление, что его каким-то образом занесло на луну.

– Эй, patron, – окликнул Роберто Рамиреса, который неторопливо приближался к ним, – norteamericano хочет отправиться на выручку маленькому сопляку.

– Вас только убьют, мистер. Эх, что же ты не выстрелил? Надо было застрелить его.

– Я не слишком хорошо его видел, – промямлил Тревитт.

– У этой винтовки отличный прицел. Ты должен был видеть стервеца, как на ладони. Может, ты просто неправильно им пользовался.

– Он всего лишь ребенок! – заорал Тревитт, вскакивая на ноги. – Идемте, нам нельзя здесь задерживаться. Давайте спускаться. Может быть, еще не поздно.

Он решительно зашагал вниз по склону. Они не пошли за ним, и он обернулся и пригвоздил их твердым взглядом.

– Давайте спускаться, – ледяным тоном приказал он.

– Ты, наверное, спятил, – сказал Рамирес. – Идти туда? Да они просто тебя убьют. Тебя так и так убьют, но к чему торопить события?

Он захохотал.

– Я проголодался. Давайте поедим. Они скоро вернутся.

– Мы должны спасти малыша! – рявкнул Тревитт снова.

– Он действительно спятил, patron, – повторил Роберто.

Взгляд его стал изумленным.

Два мексиканца, пересмеиваясь, двинулись мимо него в хижину.

Тревитт стоял один, прижимая винтовку к боку. Он проводил толстяка и парнишку взглядом. Они перешагнули через тело Оскара Месы и скрылись в хижине.

Тогда Тревитт тоже зашагал вниз по склону к хижине за тортильями.

С приближением ночи Чарди стало не по себе. Он по опыту знал, что поздно вечером, когда остаешься один, мысли, над которыми не властен, выползают и терзают тебя.

Когда он нашел Джоанну в ее машине, в сполохах красно-синих мигалок, через улицу от спешащих полицейских и медиков и стекающейся толпы зевак, он ощутил, что в голове у него образовалась странная западня. Он смотрел на женщину, безошибочно зная, что произошло, и почему, и как: теперь он это понимал. Нахлынула боль, от которой невозможно было дышать, которая едва не свалила его на тротуар.

Ему тогда показалось, будто кто-то велел ему не глупить.

Воспоминание не угасало, напротив, оно только обострилось за последние несколько дней, пока он играл в баскетбол с чернокожим почтальоном и его друзьями.

«Держи себя в руках», – твердил кто-то.

Голос был трезвый и спокойный, он звучал почти сочувственно.

«Пол. Не глупи».

Чарди вернулся от Данцига и был один в своей маленькой квартирке в Сильвер-Спринг. Баскетбольный матч по телевизору закончился, было поздно. Он успел выпить несколько банок пива. Вытащил из шкафа новый костюм, свежую сорочку и туфли на завтра. Ему хотелось еще пива, но Пол не знал, стоит ли снова одеваться и колесить по округе в поисках круглосуточного магазина или бара, где продавали бы выпивку на вынос.

«Не глупи», – велел он себе.

Но голос был не его. Учтивый, приятный, плавный, американский, он принадлежал толстому коротышке лет пятидесяти, с живыми цепкими глазами и редеющими, светлыми, почти льняными волосами. На нем была советская армейская форма с майорскими погонами и эмблемой ракетных войск на мундире, но на самом деле он был из КГБ. Форма не оставляла в этом никаких сомнений: ни один советский кадровый военный не посмел бы показаться в стране третьего мира в таком неприглядном виде: растрепанный, мундир весь в пятнах, неглаженный. Обычный человек не надел бы такую форму из страха получить немедленный выговор и дисциплинарное взыскание; значит, ее хозяин не был обычным человеком. Он обладал особыми привилегиями. Ему дозволялись его чудачества.

– Пол, – сказал он. – Брось. Давай не будем глупить, ладно?

Арабские ночи Чарди, которых насчитывалось не тысяча и одна, а всего-то шесть, вновь начали воскресать в его памяти.

– Все это так сложно, – говорил Спешнев. – Я предпочел бы быть твоим другом. Честное слово. Ты поговоришь со мной? Пожалуйста, Пол.

Но Чарди не хотел говорить. Он помнил, как настраивал себя: ничего им не говори. Если начнешь, то уже не остановишься. Не говори им ничего. Сдашься первый раз – сдашься совсем, целиком и полностью. Время. Тяни время.

Он разглядывал свою камеру. Здесь, внизу, стены отсыревали. Воздух был влажным, почти плотным. Эту клетушку, должно быть, вырубили в скале тысячу лет назад рабы. Кто знает, чьи страдания она видела?