фантазию с дорогой, по которой непрестанно били немцы, она тоже никогда не забудет.

— Ты поедешь со мной! — твердо сказал он. — Ты не имеешь права пропадать в этой глуши. Что ты тут делаешь?

— С вашего позволения, сэр, все, что требуется…

Он слегка побледнел: все эти «сэр», и «белый масса», и «тропа войны» выводили его из себя, она видела.

— Что именно?

— Выезжаю на участки, если скважина попала в аварию или вскрыла пласт с рудой, когда такое случается, разумеется. Документирую, с вашего позволения, сэр. Керн скважин тоже на моей ответственности…

Варвара слегка всхлипнула. Господи, хоть бы он провалился. Из-за него она навсегда потеряла Володьку! Навечно! Какое ужасное слово. «Свет очей моих», — вдруг мелькнуло в ее голове, — «свет»!

— Сэр, — произнесла она, — мистер! Послушайте, оставьте меня.

— Погоди! — белый от выпавших на его долю унижений, растоптанный непонятной ему любовью, попросил он. — И ящики ты таскаешь?

— Разумеется, если нужно.

— И вся эта чепуха с составлением карт, с составлением колонок скважин, с каталогами…

— Это не чепуха.

— Теперь послушай меня! — велел Козырев.

Вздрагивая плечами, она слушала, как он хвастал — нисколько не изменившийся полковник Козырев Кирилл Аркадьевич, все такой же властный и броский хвастун, такой же бесстрашный и рискованный инженер, такой же прожектер и «приказыватель», как в дни войны. Но только что-то в нем чуть-чуть сломалось, возникла вдруг какая-то едва слышная визгливая нота, некое дрожание, словно бы он срывался и вновь выправлял себя, вспоминая, каким ему надлежит быть. И был каким надлежит, пока опять его не заносило…

Он ехал начальником, большим, главным, и ему казалось, что это имеет какое-то значение. «Какое?» — отхлебывая чай, думала она. В его распоряжении самолет, у него свой вагон, ему строят дом, целый дом, ей, Варваре, предопределена там райская жизнь. «Какой же он дурак! — почти соболезнующе решила Варвара. — Дурак и фанфарон». Но словно почувствовав, что его повело не туда, Козырев свернул на широкий фронт строительства, жизненно необходимого стране. И тогда она услышала его как бы с трибуны и поняла, что ни одно слово этого человека не дойдет до его слушателей, до их существа, до того, что называется «душа». «Душа», — думалось ей, и вдруг красивый, подсушенный, бесстрашный и сильный Козырев как бы раздвоился в ее внутреннем видении и она услышала Устименку, который рассказывал про больницу близ Киева и про доктора Бейлина, и про все то, во что она, в общем, не слишком верила, но поверила потому, что он верил. Верил и мечтал, и верила вслед за ним она, мечтала она и не могла больше не верить в эту сказочную больницу и не мечтать о ней.

И покуда бедняга Козырев, распаляясь от кажущегося ему сочувствия к его речи и внимания к нему, разводил свои вензеля, она слушала не его, а Устименку, и его, впрочем, тоже, успевая сравнивать и жалеть Козырева, восхищаясь нравственной силой Устименки, который никогда, даже если бы это и было ему предопределено и назначено, не смог бы сказать о самолете, о вагоне, о доме, о райской жизни и всем том, с чего начал Кирилл Аркадьевич. Не смог бы вовсе не из скромности, а просто потому, что он не считал это существенным, не относился к этому всерьез и не примерял свою суть и сущность к тому, что положено той должности, которую он занимал, занимает или будет занимать.

— Ясная картина? — порозовев от почудившегося ему сочувствия, спросил Козырев. — Тебе понятно, на какую волну меня подняло?

— Да, — все еще пребывая с Устименкой, ответила она. — Конечно.

— Твое слово.

— Уезжайте, — спокойно произнесла она.

Он поднялся со своего стула. Прядь седеющих волос упала ему на лоб, и это тоже было нарочно, не по-настоящему.

— Нет, так не пойдет! — услышала Варвара.

— Пойдет, сэр, — ответила она. — И прошу вас, не делайте скандала. Убедительно прошу. У вас семья, дети, то, се. Не надо рвать страсти, я ведь сама когда-то училась на артистку, и это у меня получалось даже не хуже, чем у вас. Вы не молодой человек, и я не девочка…

Он сделал еще шаг к ней.

— Я заору, — сказала Варвара предостерегающе. — И кроме того, расцарапаю физиономию большому начальнику, имеющему в своем распоряжении самолет. Не надо так, сэр, прошу вас.

— Варя, — тихо произнес он. — Неужели…

— Уходите.

— Но неужели же…

— Ужели, ужели, — быстро и деловито сказала Варвара, — надевайте вашу роскошную шубу и уматывайте отсюда. В машине вы напьетесь. Потом, по прошествии времени, вы будете рассказывать дружкам, кто и как сломал вашу жизнь. И все пойдет отлично, в меру горько, в меру весело, в меру средненько. И любить вас еще будут, не отчаивайтесь.

— Это — конец?

— А разве было начало?

— Было! — крикнул он. — Ты…

— Ничего не было, — со спокойной скукой в голосе сказала она, — но только вам это не понять. Ну же, уходите, я устала…

Он не двигался. Глядел на нее, не мигая. Тогда она сказала тихо:

— Хозяин дома. Вот его фотография, видите — «неподвижная личность моя». Видите, какое личико? Мужчина серьезный и меня уважает. Если вы не уйдете сию секунду, я пожалуюсь ему, что меня обижают.

Еще несколько секунд Козырев не двигался. Потом дверь за ним с треском захлопнулась. Варвара села на свою кровать, прижала ладони к лицу. Мелкая дрожь пробежала по всему ее телу. А когда Лидия Павловна, вернувшись с танцев, принесла ей телеграмму от отца, Варвара уже спала. Во сне она плакала, и Лиде было так ее жалко, что она не стала будить Варю, тем более что знала — начальник все равно не отпустит Степанову в Унчанск. Еще днем она показала Викентию Викторовичу депешу; тот, вздев очки, дважды шепотом прочитал ее от слова до слова вслух и изрек:

— Не вижу оснований. Написано: «Все прекрасно приезжай немедленно. Отец». Зачем же приезжать, когда все прекрасно? Если бы «похороны в среду» — это уважительная причина, или, как давеча, с папашей инфаркт. Нет, товарищи, работать надо, работать и еще раз работать…

Потом, рассердившись, видимо, сам на себя за собственную жестокость, почел долгом объяснить Лиде:

— Разве я ей отказывал? А нынче как без нее? Я — старый, вы — малый, время многотрудное, скоро весна полностью в свои права взойдет. Нет, нет, и не уговаривайте, я — старик-кремень, ясно?

Утром Варвара вдруг распелась, это случалось с ней редко, пела она тихонько, стесняясь желания петь, но так славно и робко-старательно, что даже Захаровна, муж которой, как всем было известно, «сидел на культуре» и в соответствии со своими служебными обязанностями «прослушивал репертуары» часто вместе с супругой, — даже многоопытная Захаровна умилилась и, счастливо вздохнув, сказала:

— Богатый у тебя, девушка, слух, исключительный. Если бы еще и вокал, то вполне в самодеятельности могла бы выступать…

— Да, с вокалом у меня слабовато, — согласилась склонная к самокритике Варвара. — Мочалку вашу можно взять, мою Бобик затрепал?

Вымывшись и позавтракав кашей с молоком и яичницей, она вышла к полуторке, так и не заметив на столе под солонкой телеграмму отца. Весеннее солнце ярко освещало лужи талого снега, играло в сосульках, больно било в глаза. Яковец весело распахнул перед Варварой Родионовной дверцу кабины.

— Весна! — сказал он сиплым с перепоя голосом. — «Пора любви и неги бранной…»

— Какой неги? — осведомилась Варвара усаживаясь.