открыл дверь и впустил Пэрста. Наверное, тот отмывал себя. И долго. Возможно, натирался благовониями. Но дурной запах совсем не истребил. Впрочем, Шеврикуке все было мерзко сейчас. - Меня прислали к вам, - объявил Пэрст-Капсула. Он снова дрожал. Был напуган. Не теми ли, кто прислал его? - Ну и что? - грубо сказал Шеврикука. - Меня прислали к вам... И просили вас прибыть для беседы... - Прямо сейчас? - Желательно вовремя. - Еще чего! - И Шеврикука зевнул, давая понять, что лучше бы его оставили в покое, к чему он более теперь расположен. - Я вас провожу... - А ждать мне не придется? - спросил Шеврикука с вызовом. И сейчас же осадил себя: опять он хорохорится! Ведь был случай... Впрочем, перед Пэрстом можно было позволить себе и покуражиться! Но в баню бы теперь! И веник в руки! - Ладно, - сказал Шеврикука. - Сейчас и отправимся. 'Явилось бы мне мое Монрепо, - подумал Шеврикука, - где никто бы не мог нарушить мое уединение и покой...' Главное - Монрепо! Да, были и Монрепо, и Монплезиры, но у кого? К тому же он, Шеврикука, всегда с большим интересом относился к затее светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова устроить Монкураж. И сам кое-что придумал и осуществил. Но- где, как и когда!.. 'Однако теперь-то что было мечтать о венике и парной! О, Монрепо! Ловок, брат! Сейчас тебя возьмут, подхватят служители с целлулоидно-кукольными голосами, повлекут, со щипками, оплеухами, с ударами ног из канфу, со швырянием о бетонные стены, в поднебесье, а потом и в седьмые небеса Останкинской башни. Предоставят для беседы. Можно предположить, как и чем она закончится. - И велели передать, - сказал Пэрст-Капсула, - что вы вольны принять приглашение на беседу, а вольны и не принимать его. - Естественно, волен! - сказал Шеврикука. - Конечно, волен! Но принимаю. В здравом уме. И с превеликим удовольствием. Вот только повяжу бант на груди. - Какой бант? - спросил Пэрст-Капсула. - Из черного бархата. Какой бант?! Из какого черного бархата? Он ошалел, что ли? Что он мелет? 'Что мелю, то и мелю!' - сказал себе Шеврикука. Были у него бархатные ленты в укрытии, были желтая, фиолетовая и черная, и Шеврикука понял, что именно теперь бант он непременно повяжет, пусть его и выставят посмешищем, пусть унизят или даже удавят, стянув бархат на шее. Отправив посланника духов во двор, Шеврикука пробрался к тайнику и уважил свою блажь. - Идем к Башне? - спросил Шеврикука во дворе. - Идти никуда не надо, - сказал Пэрст-Капсула. - Вы просто закройте глаза. И все. А я ни вам, ни им больше не нужен. Шеврикука закрыл глаза. - Поднимите веки, - услышал он. - И присаживайтесь. Шеврикука стоял возле кресла. В мягкую глубину его он и погрузился. Пребывал он в некоем помещении-ящике, по размерам схожем с вагончиком строителей. Напротив него, в кресле же, сидел крупный мужчина или, скажем, существо, принявшее облик крупного мужчины. И вылитый Бордюков. Нет, разглядел Шеврикука, не Бордюков. Пожалуй, весомее Бордюкова. И более ястреб. Но из породы Бордюковых. Никого и ничего более вокруг себя Шеврикука не наблюдал. Чистейшие бледно-фиолетовые стены вагончика были прорезаны четырьмя квадратными окнами, виды в них все время менялись, и вскоре Шеврикука сообразил, что их вагончик летает вблизи Башни, над Останкином и парком, причем шальным образом, кувыркается, крутится, ныряет вниз и возвращается в выси, покачиваясь, выделывает и иные кренделя городского пилотажа, возможно, бочки и иммельманы, не причиняя при этом Шеврикуке никаких неудовольствий и неудобств. - Вас не трясет? И не болтает? - осведомился тем не менее хозяин летающего помещения. Или не хозяин. - Нет, - сказал Шеврикука. - Не трясет. И не болтает. - Ну и хорошо, - кивнул собеседник. - Но можно закрыть оконца шторами, чтобы нас не отвлекало движение. А? - Меня оно не отвлекает, - сказал Шеврикука. - Вы в напряжении. Будто я намерен вас потрошить или подвешивать на крюк. А зря. Наше общение ни к чему не должно обязывать. Ни меня, ни вас. Из него может выйти толк, а может и не выйти. И мы разлетимся. Да, я не Бордюков. И не его брат. И не параллельная структура. В своих сущностных буднях выгляжу иначе. Или никак не выгляжу. Но ради контакта, ради соответствия вашим привычкам меня обрядили в подобие Бордюкова. Имея при этом в виду, что ваши мысли могут или даже должны получить некое направление. Я с этим мнением спорил, но уж ладно... - Какое направление мыслей? - спросил Шеврикука. - Я у вас сегодня в общем отделе? В кадрах, что ли? - Вот-вот, я этого и опасался, - сказал собеседник. - Вашим мыслям дали коридор, и суть нашего общения чрезвычайно сужается. Вдобавок происходит несомненное приспособление и вас, и нас к людским стереотипам. А ведь мы и вы - не люди. - Да, мы - не люди, - сказал Шеврикука, но сказал так, будто давал понять, что домовые точно не люди, а вот что за компания приманила его в выделывающий воздушные кренделя вагончик, с уверенностью судить он бы не стал. - И мы не люди, - услышал Шеврикука. - И не пришельцы. Мы именно отродья, какие завелись на Башне. По вашей останкинской терминологии. Отродья! Башенная шваль! В лучшем случае - духи- самозванцы! - И новый знакомец Шеврикуки рассмеялся. Однако сразу же сказал строго: - Но вы нас боитесь. И не напрасно. При этом вы нас не понимаете, а скорее всего, и не способны понять. Из-за вашего консервативного высокомерия. К тому же уровень... как бы помягче сказать... ваших представлений и знаний таков, что вы и не можете... Извините, вы гадаете, как меня называть. Естественно, не Риббентропом. Извините за прошлые тычки и щипки, но вы сами, как мне сообщили, дали повод для них. Имя - или название, или прозвище - вы мне можете придумать сейчас сами. Подлинное я не имею возможности произнести. Вы его и не запомните. - Бордюр, - сказал Шеврикука. - Вы не Бордюков, но Бордюр. - Странно. Странно как-то... Бордюр тонок и длинен, а я вон какой обширный и свирепый. И Бордюр, он вроде бы внизу и что-то ограничивает? Или ограждает? Ну ладно... И примите к сведению. Я личность в вашей истории случайная. Попался под руку. Просто я из тех, кто может надевать человечью личину. Пусть это и противно моей натуре. Многие же пока не могут. Иные и вовсе не имеют форм и иметь их не должны. А они-то как раз специалисты. Но, может быть, вы опять потребуете иного собеседника? - Нет, - сказал Шеврикука. - Да и мне ли требовать? - Хорошо, - сказал Бордюр. - Мы сошлись с вами в том, что мы и вы, к счастью или не к счастью, - не люди. Для людей мы за пределами их жизни. Вас они и просто называют нежитями. - Нежити - это тюбинги в туннелях метрополитена, - резко сказал Шеврикука. - Но и тюбинги бетонными ребрами ощущают проходящие мимо них поезда. - Согласен, Шеврикука, согласен! - Бордюр в воодушевлении рукой по руке хлопнул. - Но люди, для которых вы все же есть, все равно считают вас чем-то восемнадцатистепенным. Тут Бордюр умолк, похоже, посчитал необходимым успокоиться. - А отчего вы, - спросил он, - решили повязать именно черный бант? Вы могли повязать желтый. Или фиолетовый. А повязали черный. Почему? - Не знаю, - сказал Шеврикука. - По дурости. - И ведь люди, - Бордюр вскинул сцепленные пальцами руки над головой, а потом обрушил их вниз и пальцы выпрямил, возможно указуя на презренную останкинскую землю, - не стоят того, чтобы мы были у них в восемнадцатистепенных! Даже - в третьестепенных! Не стоят! Быть у жалких, озлобленных существ в услужении мы не намерены! Нет!.. Черный бархатный бант вы, значит, повязали по дурости? Шеврикука угрюмо кивнул. - Дурость нынче свойство редкое, - заметил Бордюр. - Все вокруг исключительно умные. А выходит, впрочем, всякая дрянь... И небось по дурости вы познакомились с нашей неряшливой мелочью. С Пэрстом этим. А? По дурости? - Бордюр хохотнул, в смехе его было одобрение - мол, так и надо, старик, все путем! - и даже как бы обещание покровительства: со мной, мол, купишь и сырокопченый окорок, и электрический утюг. - Но я бы посоветовал не иметь более с этим недотепой-полуфабрикатом дел. Дел с ним, видимо, и не случится. Он будет исторгнут или разъят за ненадобностью. У него нарушение схемы. Имя его забудьте. Его спишут. Разымут или рассеют. И он не станет ни призраком, ни привидением. Шеврикука взглянул в глаза Бордюру. В них была стужа. - Да, у нас нет привидений, - сказал Бордюр, в интонации его Шеврикука ощутил сожаление. Или даже печаль. - У нас нет прошлого. У нас нет родословных. А какие могут быть привидения без прошлого. Иные видят в этом благо. Мол, от нас все пишется даже и не заново, а впервые. И набело. С нас начинается все. В-с-е! Прочее следует отмести и забыть. У нас нет прошлого и нет поводов для ностальгии. Для нытья. Нет груза чужих, но врученных наследием поражений, ошибок, пороков, нет слабых токов, нет связей, способных вызвать опасные и даже болезненные состояния логических систем. Все так. Все так. А вот я хотел бы, чтобы у нас были прошлое, родословные и привидения. Такой каприз. Однако накопления возникают с ходом времени. Скажите, отважный Шеврикука, у вас есть накопления? - У меня нет накоплений, - сказал Шеврикука. - И я не давал повода называть меня отважным. - Не давали? Тогда примите мои извинения. И у меня нет накоплений. А жаль. Вот у князей Черкасских, вы говорили, были накопления. И они схоронены где-то здесь, под нами. Под деревьями в Шереметевской дубраве. Или черниговский полковник Полуботок. В лондонских подвалах, вы полагаете, его бочка? Бессовестные британцы! А золотой запас сибирского адмирала. Где, где он? Но оставим князей Черкасских, сечевика Полуботка, несчастного адмирала. Что нам они? Так вот. Вы не накопили. Я не накопил. Мы и не копили. Но ваше, как у вас любят подчеркивать, сословие. Оно ведь существует не год, и не век, и не тысячелетие. Конечно, иные за века ничего не приобретают и не накапливают, а лишь транжирят. Пускают по ветру собранное другими, а им завещанное. Приданое-то - тем