прекрасная рука, такая нежная, прозрачная, блестящая, милая, благоухающая, кроткая, очаровательная — право, я должен послать в аптеку купить на двенадцать грошей эпитетов.

На среднем пальце надето было кольцо с жемчужиной — я никогда не видел жемчужины, игравшей роль более плачевную; на безымянном — кольцо с голубой камеей — я часами изучал по ней археологию; на указательном — брильянт — это был талисман; смотря на него, я был счастлив, так как там, где был он, был и палец со своими четырьмя товарищами, и всеми пятью пальцами она часто била меня по губам. С той поры как я подвергся таким манипуляциям, я непоколебимо и твердо уверовал в магнетизм. Но она ударяла не сильно, и всякий удар я заслуживал какой-нибудь своей безбожной выходкой; ударив меня, она тут же испытывала раскаяние, брала пирожное, разламывала его пополам, одну часть давала мне, другую — коричневому псу и, улыбаясь, говорила: «Оба вы неверующие и не удостоитесь блаженства, и надо вас кормить на этом свете пирожными, так как за райским столом вам не приготовлено места». В известной-то мере она была права, я был тогда очень неверующим, читал Томаса Пэна*, «Le systeme de la nature*» [80], «Вестфальский указатель»* и Шлейермахера*, старался отрастить себе бороду и набраться ума и хотел поступить в рационалисты. Но разум отказывался служить, когда нежная рука касалась моего лба, сладкие грезы овладевали мной, мне казалось, я слышу вновь благочестивые песенки в честь девы Марии, и я начинал думать о маленькой Веронике.

Madame, едва ли вы можете себе представить, как хороша была маленькая Вероника, когда она лежала в своем маленьком гробе. Горящие свечи, уставленные кругом, бросали отсвет на ее бледное, улыбающееся личико, на красные шелковые розы и на шуршащие золотые блестки, которыми разукрашены были ее головка и белая рубашка — благочестивая Урсула привела меня вечером в эту тихую комнату, и когда я увидел маленькую покойницу на столе, среди свечей и цветов, я подумал сначала, что это красивое восковое изображение какой-нибудь святой; но скоро я узнал милые черты и спросил со смехом, отчего маленькая Вероника так спокойна. Урсула ответила: «Оттого что она умерла».

И когда она сказала: «оттого что она умерла»… но я не хочу рассказывать сегодня эту историю, она слишком затянулась бы, мне пришлось бы говорить сначала о хромой сороке, которая ковыляла по замковой площади и которой было триста лет, и я бы мог действительно впасть в меланхолию. Мне внезапно захотелось рассказать другую историю, веселую и вполне уместную здесь, ибо это и есть, собственно, та история, которую я хотел изложить в настоящей книге.

В груди рыцаря воцарились ночь и скорбь. Кинжалы клеветы метко поразили его, и когда он шел через площадь св. Марка, ему казалось, что сердце его порвется и истечет кровью. Ноги его подкашивались от усталости, — весь день травили благородного зверя, а это был жаркий летний день, — пот орошал чело рыцаря, и, садясь в гондолу, он глубоко вздохнул. Он сидел в черной каюте гондолы, не в силах думать, и бездумно качали его ласковые волны, неся по хорошо знакомому пути в устье Бренты, и он, высадившись у хорошо знакомого дворца, услышал: «Синьора Лаура в саду».

Она стояла, прислонившись к статуе Лаокоона, в конце террасы, у куста ярких роз, недалеко от плакучих ив, грустно склоненных над рекой. Так стояла она, улыбаясь, — кроткий образ любви, овеянный благоуханием роз. Рыцарь как будто проснулся от тяжелого сна и преобразился внезапно — он весь был нежность и страсть. «Синьора Лаура, — сказал он, — я несчастен, гоним ненавистью, нуждою и ложью…» Тут он остановился и прошептал: «Но я люблю вас…» Слезы радости выступили на его глазах, и он пылающими устами воскликнул: «Будь моею и люби меня!»

Таинственная, темная завеса спустилась над этим часом, никто из смертных не знает, что ответила синьора Лаура, и если спросить об этом ее ангела-хранителя в небесах, он прикроет свое лицо, вздохнет и промолчит.

Долго еще стоял одинокий рыцарь у статуи Лаокоона, лицо его было все так же измучено и бледно, он бессознательно обрывал лепестки роз с розового куста, измял даже молодые бутоны — куст никогда после этого не цвел, — вдали жалобно насвистывал безумный соловей, плакучие ивы беспокойно шептались, глухо журчали прохладные волны Бренты, спустилась ночь, зажглись месяц и звезды — и одна прекрасная звезда, всех прекраснее, упала с неба.

Vous pleurez, madame?[81]

О, пусть еще долго светят миру своими лучами глаза, проливающие теперь эти прекрасные слезы, и пусть в час кончины их прикроет горячая, любящая рука. Мягкая подушка, madame, тоже хорошая вещь в час кончины, и да будет она у вас в тот час, и когда усталая прекрасная голова опустится на нее и черные пряди волос разовьются над побледневшим лицом, — о, пусть бог вознаградит вас тогда за слезы, пролитые за меня: ведь я сам — тот рыцарь, о котором вы плакали, я сам — тот странствующий рыцарь любви, рыцарь упавшей звезды.

Vous pleurez, madame?

О, я знаю эти слезы! К чему притворяться дольше? Вы, madame, сами ведь та прекрасная дама, которая уже в Годесберге так мило плакала, когда я рассказывал печальную сказку моей жизни. Как жемчуг по розам, катились прекрасные слезы по прекрасным щекам… Пес молчал, смолк вечерний благовест со стороны Кенигсвинтера, Рейн журчал все тише и тише, ночь прикрыла землю своим черным плащом, а я сидел у ваших ног, madame, и смотрел вверх, на звездное небо. Вначале я принимал ваши глаза также за две звезды… Но как можно сравнивать со звездами такие прекрасные глаза! Эти холодные светила неба не могут плакать о несчастье человека, столь несчастного, что сам он больше плакать не может.

А у меня были еще особые причины сразу узнать эти глаза — в этих глазах жила душа маленькой Вероники.

Я подсчитал, madame, вы родились в тот самый день, когда умерла маленькая Вероника. Иоганна в Андернахе предсказала мне, что я вновь найду в Годесберге маленькую Веронику, — и я сразу узнал вас. Плохо было задумано — умереть как раз тогда, когда только что начинались наши игры. С тех пор как благочестивая Урсула сказала мне: «оттого что она умерла», — я в полном одиночестве стал бродить по большой картинной галерее, но картины нравились мне уже не так, как прежде — казалось, они внезапно потускнели, лишь одна сохранила краски и блеск, — вы знаете, madame, о какой картине я говорю.

Это султан и султанша делийские.

Помните, madame, как часто мы часами стояли перед ней, и благочестивая Урсула ухмылялась так чудно, когда люди замечали, что лица на этой картине имеют такое сходство с нашими лицами? Madame, я нахожу, что вы очень удачно изображены были на той картине, и непонятно, каким образом художник мог уловить все подробности, вплоть до платья, которое тогда было на вас надето. Говорят, он был помешан, и ему пригрезился ваш образ. Или, может быть, душа его обитала в той большой священной обезьяне, которая служила вам тогда в качестве жокея? Если так, он должен помнить еще о серебристом покрывале, которое он испортил, залив его красным вином. Я был доволен, что вы перестали его носить, — оно не особенно шло к вам, да и вообще европейский костюм больше идет женщинам, чем индийский. Правда, красивые женщины красивы во всяком наряде. Помните, madame, как один галантный брамин — он был похож на Ганесу, бога со слоновым хоботом, разъезжающего верхом на мыши, — сказал вам однажды комплимент: «Божественная Манека, спускаясь из золотого замка Индры к кающемуся королю Висвамитре, была, конечно, не прекраснее, чем вы, madame!»

Вы этого уже не помните? А ведь не прошло, пожалуй, и трех тысяч лет с тех пор как сказаны эти слова, а красивые женщины обыкновенно не так скоро забывают нежно-льстивые речи.

Мужчинам же индийское платье идет больше, чем европейское. О, мои розовые, изукрашенные лотосами делийские панталоны! Если бы вы были на мне, когда я стоял перед синьорой Лаурой и умолял ее