современное запустение, а от такого зрелища не разжиреешь. Я был как во сне, мне вспоминались сказки о зачарованных городах и, чтобы не проснуться слишком рано, я поспешил к воротам. Во дворцовом саду я не досчитался нескольких деревьев, другие были искалечены, а четыре больших тополя, представлявшиеся мне прежде зелеными великанами, стали маленькими. Несколько хорошеньких девушек прогуливались по саду, пестро разодетые, будто ходячие тюльпаны. С этими тюльпанами я был знаком, когда они были еще маленькими луковками. Ах! Это были соседские дочки, с которыми я играл когда-то в «Принцессу на башне». Зато прекрасные девы, которых я знал цветущими розами, предстали мне теперь поблекшими, и не в один горделивый лоб, восхищавший прежде мое сердце, врезаны были теперь косой Сатурна глубокие морщины. Только теперь и — увы! — слишком поздно я открыл, что должны были означать взгляды, которые они бросали тогда уже мужавшему мальчику; за это время я и на чужбине наблюдал в прекрасных глазах такое же выражение. Глубоко растрогал меня смиренный поклон человека, которого я помнил богатым и знатным и который теперь стал нищим! Заметно вообще, что люди, начиная опускаться, падают, как бы по закону Ньютона, все быстрее, — ужасающе быстро. Но кто вовсе не показался мне изменившимся, так это маленький барон. Он так же весело, как прежде, прыгал по дворцовому саду, придерживая левой рукой полу сюртука, а в другой руке держал тоненькую тросточку, которой помахивал во все стороны; все то же приветливое личико, розовый румянец которого сосредоточился на носу, та же старая полукруглая шляпенка, та же старая косичка, только теперь из нее выглядывало несколько седых волосков вместо прежних черных. Но, несмотря на его веселый вид, я все же знал, что бедный барон претерпел в последнее время много горя, личико его пыталось скрыть это обстоятельство, но седые волосики в косичке выдавали его. Сама косичка охотно бы утаила это — она болталась как-то скорбно-весело.

Я не чувствовал усталости, но мне захотелось еще раз присесть на деревянную скамью, где я вырезал когда-то имя любимой девушки. Я едва отыскал его, столько новых имен было там вырезано. Ах! Однажды я заснул на этой скамье, и мне снились любовь и счастье. «Сны — что пена морская». Вспомнились мне и старые детские игры и старые милые сказки. Но фальшивая новая игра и скверная новая сказка врывались в эти воспоминания; то была история двух сердец, нарушивших взаимную верность и дошедших в самой неверности до того, что они изменили и господу богу. Это отвратительная история, и если уж не найдется ничего получше, можно поплакать и над ней.

О боже! Когда-то мир был так хорош, и птицы пели тебе вечную хвалу, и маленькая Вероника смотрела на меня своим тихим взором. Мы сидели перед мраморной статуей на замковой площади: с одной стороны старый, заброшенный замок, где живут духи и где по ночам бродит дама* в черном шелковом платье, без головы, с длинным шуршащим шлейфом; с другой стороны — высокое белое здание, в верхних комнатах которого чудесно сияют в золотых рамах пестрые картины, а в нижнем этаже стоят многие тысячи тяжелых книг; я и маленькая Вероника с любопытством рассматривали их, когда благочестивая Урсула поднимала нас к большим окнам. Позже, став большим мальчиком, я каждый день взбирался там на самые верхние ступеньки, доставал книги с самых верхних полок и читал так много, что перестал бояться чего бы то ни было, во всяком случае — дамы без головы, и сделался таким умным, что позабыл все старые игры, и сказки, и картины, и маленькую Веронику, и даже ее имя.

Но вот я, сидя на старой скамейке дворцового сада и уносясь мечтами в прошлое, услышал вдруг позади себя смешанный говор человеческих голосов, сокрушавшихся о судьбе бедных французов, которые во время русского похода взяты были в плен и усланы в Сибирь, где их задержали на несколько долгих лет, несмотря на заключение мира, и лишь теперь они возвращались на родину. Подняв глаза, я действительно увидал этих сирот славы; сквозь прорехи их изодранных мундиров проступала неприкрытая нищета, лица у них были изможденные, глубоко впавшие глаза их глядели жалобно, и все же они, увечные, усталые, по большей части хромые, сохранили в своих рядах подобие воинского равнения, и — не странно ли! — барабанщик с барабаном ковылял впереди; внутренне содрогаясь, вспомнил я легенду о солдатах, которые пали в бою днем, а ночью встают с поля сражения и, во главе с барабанщиком, направляются на родину. О них поется в старой народной песне:

Казалось, право, будто бедный французский барабанщик вышел, наполовину истлевший, из могилы — это была лишь крохотная тень в грязной, изодранной серой шинели, мертвенно желтое лицо с большими усами, печально повисшими над бледным ртом, глаза походили на истлевшие угли, в которых едва лишь мерцает несколько искорок, и все-таки по одной только такой искорке я узнал мосье Ле Грана.

Он узнал меня тоже и усадил на траву. Вот мы опять расположились рядом, как прежде, когда он с помощью барабана учил меня французскому языку и новейшей истории. Барабан был все тот же, хорошо мне знакомый, и я не мог надивиться, каким образом спас он его от русской алчности. Он и теперь барабанил, как прежде, но при этом ничего не говорил. Однако, если губы его были зловеще сжаты, тем больше говорили его глаза, победно светившиеся, когда он отбивал старые марши. Тополи рядом с нами задрожали, когда он забарабанил вновь красный марш гильотины. Также пробарабанил он и про давние бои за свободу, про давние сражения, про подвиги императора, и казалось, что его барабан — живое существо, радующееся возможности выразить внутренний восторг. Я опять услышал гром пушек, свист пуль, шум битвы, опять увидел отважную перед лицом смерти гвардию, опять увидел веющие знамена, опять увидел императора на коне. Но понемногу к радостной дроби стал примешиваться какой-то унылый тон, с барабана понеслись звуки, в которых самое неистовое ликование жутко слилось с ужасающей скорбью, это был победный и в то же время похоронный марш. Глаза Ле Грана широко раскрылись, словно глаза привидения, и я увидел в них только одно — безбрежное белое ледяное поле, устланное трупами: то была битва под Москвою.

Я бы никогда не подумал, что старый жесткий барабан способен издавать такие горестные звуки, какие извлекал теперь из него мосье Ле Гран. Это были выбарабаненные слезы, они звучали все тише, и, как печальное эхо, из груди Ле Грана вырывались глубокие вздохи. Он становился все бледнее и прозрачнее, его тощие руки дрожали от озноба, он сидел как во сне и только рассекал воздух своими палочками, как бы прислушиваясь к голосам издалека; наконец он посмотрел на меня глубоким, бездонно глубоким, умоляющим взором — я понял его, — и голова его опустилась на барабан.

Мосье Ле Гран не барабанил уже больше в этой жизни. И барабан его не издал больше ни одного звука, ему не суждено было рабски отбивать зорю среди врагов свободы. Я очень хорошо понял последний, молящий взгляд Ле Грана и, вынув шпагу из моей трости, проткнул барабан.

Du sublime an ridicule il n'y a qu'un pas, madame![55]

Но жизнь в сущности так ужасающе серьезна, что была бы невыносима без этого смешения патетического и комического. Это известно нашим поэтам. Самые страшные картины человеческого безумия Аристофан показывает нам лишь в веселом зеркале своей шутки; великую муку мыслителя, сознающего