наполнился пронзительно кислым, вяжущим рот запахом сгоревшей взрывчатки, прокаленных и пропитанных дымом комьев земли.

Одна мина угодила в наш сарай, сорвала с петель ворота, отхватила угол, отчего сарайчик сразу скособочился. Чертыханов перевязывал телефонисту руку. В здоровой руке тот по-прежнему держал трубку и повторял побледневшими губами: «Я тюльпан, я тюльпан…» Телефон молчал.

— Разрыв где-нибудь рядом… — сказал телефонист. С трудом встал и направился к пробоине.

Навстречу ему в пролом ступил боец, коренастый и неуклюжий, с хитрым лицом. За ним — лейтенант Прозоровский, потерянный и жалкий, в шинели без ремня.

— Разрешите, товарищ капитан? — обратился ко мне боец. — Велели довести до вас. — Он кивнул на лейтенанта. — Для опознания.

— Кто велел?

— Капитан Стратонов. Веди, говорит, покажи, признают или нет.

— Где вы его нашли?

— Возле Серпухова где-то.

Мины еще рвались. Одна упала вблизи, и все находившиеся в сарае люди попадали на солому лицом вниз. Упал и Прозоровский, закрыл голову руками, лежал долго, по спине пробегала дрожь, будто он плакал. Оторвал от соломы голову, и я встретился с ним глазами — в них, кажется, навсегда застыли страх, раскаяние и мальчишечья мольба о защите.

— Если признаю, что тогда?

— Оставь, говорит, у них, — ответил боец.

— Ладно, оставляй. Это наш человек.

Боец обрадовался:

— Вот и хорошо. — Он улыбнулся и примирительно взглянул на Прозоровского. — Вот и конец нашим скитаниям… — Боец поспешно вынул из кармана документы лейтенанта. — Это все его… Я могу идти?

— Да.

— Позвольте спросить: а как ваша фамилия?

— Капитан Ракитин, командир отдельного стрелкового батальона.

— До свиданья, товарищ капитан. — Насторожился, прислушиваясь к полету мины и ее падению, и выбежал из сарая.

Вернулся связист, бережно неся на белой лямке перевязанную руку. Схватив трубку и послушав, широко и по-детски радостно улыбнулся — услышал голос товарища. Ему впервые пришлось в боевой обстановке исправлять разрыв проводов. Я попросил соединить меня с дивизией. Он с тревогой и замешательством взглянул на меня.

— С дивизией связи нет.

Я написал полковнику Шестакову, что противник силой до полка движется на Тарусу, что первая его попытка проникнуть в город отражена, при этом подожжен один танк, что сейчас после непродолжительной огневой подготовки немец перешел в атаку более организованно, рассредоточив силы и охватывая город полукольцом, и хорошо было бы совершить артиллерийский налет на лес, где наблюдается скопление врага…

Связной спрятал записку в карман гимнастерки и, озабоченно взглянув на поле, по которому широкой цепью, медленно, не стреляя, шли немцы, подтянул ремень, поправил пилотку, автомат, будто прощался с нами навсегда, шагнул к пролому, нагнулся, чтобы не задеть за свесившиеся доски, и исчез.

— Скучный будет бой, — заметил Чертыханов. — Затяжной и тяжелый. Вижу по всему. Немцы берегут силы…

Я кивнул Прозоровскому. Он подошел, опасливо поглядывая в амбразуру на приближающиеся цепи и удивляясь тому, что это никого как будто не волнует, все спокойны или хотят казаться спокойными.

— Что с вами стряслось? — спросил я Прозоровского. — Где вы были?

— Отстал.

— Где отстали? Как?

— Во время налета… Я выпрыгнул из машины и побежал… Далеко от дороги отбежал… — Замолчал, переминаясь с ноги на ногу, озираясь на бойцов, на Чертыханова и морщась, как от боли, — ему стыдно было признаться.

— Ну?

— Когда раздался взрыв бомбы, я упал… и потерял сознание…

Чертыханов отвернулся, чтобы скрыть усмешку. Если бы Прозоровский там, в деревенской избе, не махал пистолетом перед лицом бойцов, если бы вел себя не так воинственно и заносчиво, если бы не похвалился тем, что отец у него командир дивизии, генерал-майор, то, возможно, он сейчас не был бы так жалок.

— Пришел в себя — вокруг никого, — прошептал он.

— Что дальше?

— Пошел по лесу…

— Куда?

— Просто пошел… — Взглянув в «амбразуру», он невольно отступил в страхе: по полю, серые и расплывчатые в тусклом свете дня, двигались немецкие цепи, безмолвные и ужасающие в неотвратимой медлительности, как привидения. А из рощи уже выскочили танки. — Стреляйте! — закричал Прозоровский. — Почему вы не стреляете?

— Рано. Боеприпасов мало, — сказал я. — Вы пошли не вперед, а обратно к Москве?

— Что? — Лейтенант с трудом уяснил, о чем я его спрашиваю. — Да.

— Ваш отец расстрелял бы вас за дезертирство. Я сделал бы то же самое… в другой обстановке. Вот ваши документы, оружие. И марш в роту!.. Связной, проведите лейтенанта к Астапову. — Я посмотрел на Прозоровского. В обморок падать не советую — в другой раз не встанете. Идите.

Едва оторвав испуганный взгляд от приближающихся немецких цепей, Прозоровский сжался, став еще тоньше и выше, и пошел, чуть качаясь, за связным к выходу… Немного погодя где-то в стороне разорвалось несколько мин, и я видел в «амбразуру», как Прозоровский сунулся головой в кочку, приподнявшись, прополз несколько метров и опять уткнул голову в бугорок возле окопа. Связной стоял рядом и ждал, когда он очнется от страха.

Я был уверен, что там, на дороге, лейтенант Прозоровский просто струсил. Он очень хотел жить, и страх за жизнь погнал его в лес, все дальше и дальше от дороги, страх кидал его на землю лицом в грязные кочки. Страх сломил его волю. Страх — унизительный и часто неизлечимый недуг…

Вторая немецкая цепь, наступая вслед за первой, забирала левее, как будто знала, что там, в промежутке между нами и соседом, двери открыты настежь — проходите.

Танки, точно сорвавшись с привязи, выкатились из леса и устремились к городу. Поравнялись с цепями, и солдаты, увлекаемые ими, побежали по полю, крича и стреляя.

Вся линия обороны, наша и соседняя справа, ожила. Пулеметные очереди и ружейные выстрелы слились в единый и продолжительный гул. В этот гул неистовым хриплым лаем врывались минометные залпы.

— Их надо положить, — сказал Чертыханов, находясь рядом со мной и наблюдая за боем.

— Сейчас лягут. — Я был уверен, что немцы не выдержат такого длительного напряжения, устрашатся потерь, которые они несли все больше и больше — цепи редели на глазах. И когда бойцы стали кидать в наступавших гранаты, немцы залегли. Воздух рвался от пулеметных очередей, от треска мин, от рева машин.

Танк, должно быть, приметил замаскированное противотанковое орудие. Оно палило по машине и не могло ее поразить. Разбрызгивая мокрую землю, танк устремился на пушку и всей тяжестью навалился на нее; бойцы успели разбежаться, в сторону покатилось лишь уцелевшее колесо. Затем танк, ведя огонь, пересек наш передний край. Возле нашего наблюдательного пункта развернулся, словно угадав, что мы находимся здесь, смахнул изгородь, выдрал с корнем яблоню и врезался в сарай. Затрещали доски, рухнула крыша, накрывая всех, кто в нем находился.

Я ощутил удар в плечо — упала тесина. Оглянувшись, я увидел лицо Чертыханова, землисто-бурое, с