препятствие и, всплеснув руками, опрокинулся навзничь. Казанский кинулся за ствол старого дуба, торопливо вынул из-за пазухи телогрейки бутылку с зажигательной смесью.

Немец, отстегнув себя от парашюта, ошалело стрелял из автомата во все стороны наугад. Затем он прыгнул к тому же дубу, за которым стоял Казанский, прижался спиной к стволу, поспешно перезарядил автомат и стал стрелять через дорогу в лес короткими очередями.

Казанский протянул руку из-за ствола и, подпрыгнув, ловко шлепнул бутылкой по железной каске немца. Жидкость воспламенилась мгновенно. Парашютист, охваченный огнем с головы до ног, закричал дико и страшно и побежал, ничего не видя, в лес, упал, вскочил и опять побежал, все время пронзительно вопя, пока кто-то из бойцов не добил его.

Я увидел бегущую Нину. Запыхавшаяся, в расстегнутой шинели, она держала пилотку в руке, и волосы, растрепавшись, бились по плечам, как крылья черной птицы.

— Такое сразу началось, Дима, я даже растерялась! — заговорила Нина, бросаясь ко мне. — Стрельба вспыхнула одновременно во всех местах. Я больше боялась своих, чем немцев: ополченцы кидали гранаты куда попало. Я видела, как три человека швырнули гранаты в одного парашютиста. Все три гранаты легли у его ног. Его разнесло на части… Мы с дядей Никифором скрывались под телегой. Я указывала, где приземлялся парашютист, и он спокойно стрелял в него из винтовки. Он ведь таежный охотник и стреляет очень метко!

Она говорила все это торопливо, сбивчиво, излишне возбужденно. От возбуждения бледность со щек отхлынула, на них проступил живой румянец. Я смотрел на нее и чувствовал, как мысль вдруг очистилась от крови, от убийства, от человеческих болезненных криков, от вражды. Она стала чистой и ясной… Я всегда думал, что счастье есть нечто отвлеченное, зыбкое, неуловимое. Теперь я понял, что счастье у каждого человека свое, оно имеет определенную и прекрасную форму и прекрасную сущность. Счастье — иметь возле себя человека, которого с восторгом любишь, которого ценою своей жизни защищаешь и которым восхищаешься изо дня в день, находя в нем все новые и новые прекрасные черты.

— Дима, почему ты молчишь? — с некоторым изумлением спросила Нина.

Я как бы очнулся.

— Николай Сергеевич убит, — сказал я.

— Какой Николай Сергеевич?

— Столяров. Наш учитель.

Нина, прижав ладонь к щеке, в испуге отступила от меня.

— Как? Не может быть!..

В этом восклицании выразилось все: и наша преданность ему, и благодарность за то, чему он нас учил, и благоговение перед его смертью солдата.

Столяров лежал на спине, раскинув свои чуткие и выразительные руки, сквозь несомкнутые веки еще блестели его глаза…

Неподалеку бойцы нашего батальона и ополченцы рыли могилы для погибших.

Для Нины это было так внезапно, ошеломляюще, что она, подходя к убитому, чуть не упала, споткнувшись на ровном месте. Она опустилась на колени и долго с удивлением и ужасом смотрела на желтое, недвижное и спокойное лицо, еще не веря, что Столяров мертв. Знакомые черты, такие прежде порывистые, меняющиеся каждую секунду, выражавшие тончайшие оттенки движения души, голос резкий, повелительный и проникновенный, взгляд глаз, грозный и насмешливый, ум глубокий и возвышенный — все, что вселяло в нас, учеников, радость осмысления жизни и творчества, ушло из жизни безвозвратно…

Перестрелка в лесу давно утихла. Лишь изредка где-то далеко раздавался выстрел: там выслеживали парашютистов, одиноко бродивших среди деревьев с надеждой на спасение. Десант был уничтожен. Тридцать семь человек взято в плен. Но я знал, что было убито и ранено много и наших, особенно ополченцев.

Ко мне подбежал Браслетов, порывисто, не скрывая бурной радости, обнял.

— Живой, Дима? — крикнул он. — И я, видишь, уцелел! Ну, черт возьми, попали мы в переплет! Никак не ожидал!.. Знаешь, с меня фуражку сбили пулей. — Он снял с головы фуражку. — Смотри, дыра… — Верх фуражки прямо над звездой был пробит. — Стреляли, видимо, с земли. — Если бы взял на несколько сантиметров ниже… Но я в долгу не остался: двоих в воздухе срезал. С третьим столкнулся грудь в грудь. Выстрелить не успел, ударил автоматом. Немец свалился и потерял сознание. Хотел его пристрелить, но раздумал, обезоружил и связал руки стропом… Сейчас он пожалует сюда.

Двое бойцов подвели пленного, молодого офицера с белесыми бровями на мертвенно-бледном лице. Он посмотрел на меня внимательно и дерзко. Я приказал развязать его.

Освободив руки, немец пошевелил пальцами, сжимая их в кулаки и разжимая. Затем осторожно притронулся к виску — месту удара, — откуда сочилась кровь.

По лесу, словно молчаливые тени, бродили наши бойцы. Они собирали оружие, вытаскивали из кобур парабеллумы. Некоторые разрывали парашюты на запасные портянки…

— Как дела, лейтенант? — спросил я подошедшего к нам Тропинина.

Лейтенант понял, о чем я спрашиваю.

— Убито четырнадцать человек, товарищ капитан. — Он взглянул мне в глаза побелевшими от тоски глазами. — Погиб командир второй роты лейтенант Олеховский. Раненых — более двадцати.

Я повернулся к парашютисту.

— Лейтенант, допросите пленного, — сказал я.

Тропинин стал разговаривать с парашютистом. Чужая речь, которой я наслышался, блуждая по смоленским лесам вокруг деревень, занятых немцами, и которую я возненавидел, кажется, на всю жизнь, резала слух остро и больно, вызывая желание зажать уши.

Офицер удивленно улыбнулся, услышав родной язык; на вопросы отвечал охотно и спокойно, понимая, что для него все потеряно. Он объяснил, что точного числа людей в десанте не знает, но что было посажено в самолеты и выброшено не менее трехсот человек, пожалуй, даже больше. Задача десанта заключалась в следующем: выбросившись в районе Серпухова, перерезать дорогу Москва — Тула, захватить переправы через Оку, если окажется возможным, занять Серпухов или вызвать в городе панику, — таким образом, дать возможность войскам сделать стремительный рывок на Москву.

— Вы были уверены, что такую задачу выполните? — спросил я.

— Да, — ответил немец.

— Такими силами?

Парашютист, пожав плечами, взглянул на меня с некоторым изумлением, поражаясь моей наивности.

— Конечно, — сказал он. — Мы знали, что после окружения ваших войск под Вязьмой Красная Армия перестала существовать. Ваши оставшиеся войска окончательно деморализованы и при появлении наших солдат или бегут, или сдаются в плен.

— Какой нахал! — сказал пожилой ополченец.

— Погодите. Дайте поговорить… Вы были сами убеждены, что Красная Армия уничтожена, а оставшиеся войска деморализованы?

— Да, прежде всего сам, — ответил немец. — В этом не так трудно убедиться. Если наши войска за две недели прошли восемьсот километров, окружая большие скопления ваших войск, то Красная Армия бессильна против нашего железного натиска.

— Вы уверены, что Германия победит Россию? — спросил я.

Немец чуть улыбнулся.

— Это неизбежно.

— А то, что отряд ваш, который должен был захватить целый город, уничтожен полностью, — это вам о чем-нибудь говорит?

— Чистая случайность, — ответил немец, не задумываясь.

Лейтенант Тропинин и комиссар стали выяснять у пленного, с какого аэродрома они вылетели, намереваются ли немцы повторить высадку десанта. А я выбрался на дорогу, где остановились четыре грузовика с бойцами в кузовах.

Из кабины передней машины выпрыгнул капитан, невысокий, щуплый. Он подбежал ко мне,