— Ах ты, капитан Ракитин! — Он обернулся к Сане Кочевому, как бы приглашая его к торжеству встречи. Кочевой, застенчиво улыбаясь, присоединился к нам. Мы положили руки на плечи друг другу.

— Вот и собрались, — приговаривал Никита, — вот мы и встретились! И где? На свадьбе Ракитина!.. Разве это не удивительно? Через вражеское кольцо окружения прорвались, сквозь смерть прошли! Жизнь победила! Ты слышишь, Нина? Тоня, Лена, идите к нам!

В первый момент я никого, кроме Никиты и Сани, в комнате не заметил и сейчас, оглянувшись, увидел сестру свою Тоню и Лену Стогову, жену Сани Кочевого. Лена сидела в углу, в кресле, возле книжных полок. Нижнюю часть лица она загородила книгой, над книгой светились ее глаза, строгие, внимательные, выжидающие, а выше, над белым лбом, как бы курились тихим дымком тонкие волосы. Я бросился к ней.

— Лена! Командир! — Когда мы учились, Лена была старостой нашей группы, и мы звали ее «командиром».

Она опустила книгу на колени и улыбнулась.

— Здравствуй, Дима…

Я хотел приподнять ее с кресла, но она, внезапно покраснев, тихонько отстранилась. Тогда я наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Тебе идет военная форма, — сказала она, оглядев меня. — И Сане идет. Вообще самая красивая одежда сейчас — военная. Когда я вижу молодого человека в гражданском, у меня сразу возникают какие-то нехорошие подозрения…

Никита Добров воскликнул с наигранной обидой и упреком:

— Таким образом, сударыня, моя форма наводит вас на подозрения, которые для меня не совсем лестны… Впрочем, мне это знакомо: ты всегда меня осуждала и держала их сторону. Они ведь дрались из-за тебя, как мне известно…

Лена немного грустно и смущенно рассмеялась, взглянув на Нину.

— Так уж и дрались… — Хотя отлично знала сама, что мы дрались. — Но ты, Никита, в любой форме хорош. Настоящий воин, — сказала она.

— Вот за это спасибо. Лена всегда щедра была на похвалу. Похвалить человека никогда нелишне.

Я окинул друзей внимательным взглядом: Саня Кочевой, как всегда в минуты возбуждения и взволнованности, шагал от стены до стены, рывком головы откидывал назад волосы, часто и тревожно — без причины — поглядывал на часы, сверкал фарфоровой чистотой белков: Никита тихо покуривал, и сквозь редкий дымок просвечивался насмешливый и хитроватый блеск его глаз; Нина стояла возле пианино, и белое платье ее на фоне черной полировки ослепляло; Лена сидела в кресле и, заслонив нижнюю часть лица книгой, с любопытством следила за нами, уже другими, совсем взрослыми, непохожими на тех подростков с хохолками на макушке, какими мы были в школе ФЗУ; Тоня настороженно молчала, словно чутко прислушивалась к самой себе. Я оглядел их всех и подумал о том, что время, события, жизнь связали нас в один узел, который бессильна разрубить даже смерть. За плечами у нас не такая уж длинная череда лет — на пальцах можно пересчитать, — а воспоминания, чувство преданности друг другу теснили грудь.

Перед моими глазами явственно пронеслось недавнее прошлое: суматоха общежития, черный хлеб и сладкий кипяток в жестяных кружках; субботники по выгрузке угля для заводской ТЭЦ; лыжные вылазки; первый поцелуй Лены Стоговой в зимний вечер на лесной заснеженной поляне, фиолетовой и будто выпуклой от лунного сияния; знакомство с Ниной Сокол; стремление в Испанию для защиты республики от фашизма; первая роль в кино; страдания, причиненные мне Ириной Тайнинской, мучительные размышления над своей судьбой, над жизненным призванием… И вместе со всем этим тревожило сердце ни на минуту не остывающее чувство ожидания чего-то неиспытанного и ужасного, что может сломать наши замыслы, испепелить самую жизнь. Это «что-то» двигалось неотвратимо, и История предопределила встречу с этим неотвратимым именно моему поколению. И вот оно, мое поколение, сшиблось с бедой грудь в грудь.

Представились ночи и дни в смоленских лесах, переправа через Днепр, прорыв из вражеского кольца… Сколько наших сложили свои головы… Капитан Суворов, Сычугов, Чернов, Хохолков, похожий на Есенина пулеметчик Суздальцев, Ворожейкин…

Я позабыл, где нахожусь. Меня как будто окружили со всех сторон мои товарищи, я видел набегающие на нас серо-зеленые мундиры фашистов, я видел их открытые, орущие рты и стрелял в эти рты из клокочущего пулемета…

Серо-зеленые мундиры вдруг заслонились белым облаком — ко мне подошла Нина. Руки мои дрожали, спину обсыпали колючие мурашки, как во время боя… Нина коснулась пальцами моей щеки.

— Что с тобой? Ты так побледнел. Рука не болит?.. Мы тебя ждем.

Двери в столовую были раскрыты. Наше появление Никита и Саня встретили аплодисментами и тут же заставили поцеловаться.

Богатство стола меня поразило: шеренгой стояли бутылки с вином и коньяками, снежной изморозью отливали бутылки с шампанским…

— Откуда это у тебя?

Нина удивилась:

— Как откуда? Все твое. Днем приезжал Чертыханов с двумя бойцами. Они привезли и сказали, что от тебя.

Я понял: Прокофий «спроворил» из реквизированной машины и приволок сюда.

— Ах, бестия! — воскликнул я. — Ну, погоди, сукин сын, я с тобой поговорю…

А Никита, выстрелив пробкой в потолок, разливая по бокалам пенящееся вино, весело похвалил:

— Молодец, Чертыхан, понимающий солдат! Дай ему бог здоровья… — Он встал и, обращаясь к Нине и ко мне, проговорил, прикрывая торжественность момента и значительность речи шутливым тоном: — Ну, дети, возьмитесь за ручки. Так… Идти вам рука об руку, дорогие мои, долго, до самого жизненного финиша. Запаситесь терпением и любовью друг к другу до конца пути… — Постепенно шутливость его исчезла. — Мы знаем, какие беды и какие опасности ждут вашу любовь впереди. Но пусть она живет! Должна жить во что бы то ни стало, не страшась ни злости врагов, ни огня взрывов, ни самой смерти! Любовь должна выстоять! — Никита крикнул, ожесточаясь: — Фашизм будет уничтожен! Любовь должна жить вечно! — И, может быть, в этот момент перед его взором возник страшный миг расстрела, тесные объятия могилы, он ощутил вновь тот жгучий порыв к жизни, и от ярости и напряжения на глазах у него выступили слезы; взмахнув рукой, Никита сильно стиснул кулак — тонкий бокал хрустнул, и на стол, на тарелки плеснулось вино. Как бы опомнившись, он разжал пальцы. Тоня осторожно сняла осколки и вытерла его ладонь салфеткой. Никита виновато улыбнулся.

— Извините… — Ему налили в другой бокал. — Что вы примолкли? Выпьем за молодых!

Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол — сверкнули звонкие брызги.

— Веселиться хочу! — крикнула она. — Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!

Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.

— Голубушка моя, Нина! — Притопнув ногой, она скомандовала: — Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!

Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.

После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп… Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую