— Тебе нужны чулки? На, возьми. Бери, бери, не бойся…

Сердобинский обеими руками отталкивал от себя чулки. Не брал. Тогда Чертыханов, направив на него автомат, прикрикнул:

— Бери, коль приказывают!..

И Сердобинский стал хватать у меня из рук чулки и торопливо засовывать себе за пазуху, в карманы, не сознавая того, что делает. И говорил, говорил при этом, жалко, просительно улыбаясь.

Кто-то из бойцов, стоящих сзади меня, тихо засмеялся.

— А теперь выходи, — сказал я Сердобинскому.

Он замер, спиной прижавшись к стене.

— Нет, — проговорил он, ужасаясь. — Нет!.. Я не выйду. Не выйду!

— Выходи, — повторил я.

— Не выйду! Что ты хочешь со мной сделать? — Он схватился за локоть Ирины. — Скажи ему, чтобы он меня не трогал!..

— Вышвырните его, — приказал я бойцам.

— Ты мне мстишь! — выкрикнул Сердобинский истерично. — Простить не можешь Ирины!

Чертыханов с Мартыновым, подойдя, взяли его за плечи и вытащили из толпы, поставили на ноги.

— Иди, — сказал Чертыханов зло.

— Идти? Куда мне идти? — Сердобинский, недоуменно мигая, вертел головой, спрашивая то Чертыханова, то Мартынова: — Куда мне идти? Что вы хотите со мной сделать?..

— Туда иди. — Прокофий махнул рукой в сторону ворот. — Иди, говорят тебе. Пока жив! — И подтолкнул его прикладом автомата. — Пошел!..

Сердобинский, испуганно оборачиваясь, сделал сперва несколько неуверенных шагов, как бы крадучись, на полусогнутых ногах. Затем припустился к воротам. Из карманов его свисали и болтались длинные желтые ленты шелковых чулок.

Я обернулся к остальным.

— Вон отсюда! — крикнул я. — Чтоб духу вашего здесь не было. Вон!

И люди, будто листья, подхваченные ветром, вскочили и кинулись со двора.

Первым, запрокинув голову, выставив острый кадык на длинной верблюжьей шее, рысил кассир Кондратьев.

У железных решетчатых ворот остановились, молчаливо, с ожесточением отталкивая друг друга и пробиваясь на волю.

Чертыханов с осуждением покачал головой.

— До чего же неорганизованный народец, как овцы! — Подумав немного, добавил: — Впрочем, когда смерть подойдет вплотную и положит костлявую руку на плечо, тут не только побежишь — полетишь. Крыльев нет, а взлетишь, как по нотам. Товарищ капитан, разрешите навести порядок?..

Сержант Мартынов сердито спросил часовщика, который с тихой улыбкой наблюдал за давкой у ворот.

— А ты почему не бежишь? Ишь прогуливается, храбрец какой…

— Я не храбрец, — сказал человек в длинном пальто. — Не буду хвастаться. Я старик и потому кое- что вижу больше и глубже другого… Я понял, что этот молодой капитан — человек мужественный. А мужественный человек никогда не бывает жестоким. — И тихо поплелся к выходу.

Группа задержанных, в которой находился и главный инженер, тоже двинулась к воротам, но я их остановил.

— А вы будете переданы в распоряжение военного трибунала.

Подойдя к Ирине Тайнинской, я тихонько притронулся к ее плечу.

— Почему не уходишь? Чего ждешь?

Ирина посмотрела мне в глаза.

— Лучше бы ты меня пристрелил. — Она с усилием отделилась от стены и медленно пошла к воротам, туго прижимая к бокам локти. Чулок, лежавший на ее пути, она отшвырнула ногой.

Я стоял посреди двора и с грустью смотрел вслед Ирине. Мне казалось, что вместе с ней отодвигалась, уходила — все дальше и дальше — пылкая и влюбленная моя юность.

Майор Самарин разрешил мне отлучиться из батальона по срочному и неотложному делу, приказав к шестнадцати часам быть на месте. Чертыханов, отыскав автомобиль, доложил:

— В полной исправности и с шофером! Но только грузовик, товарищ капитан. Вам для какой надобности машина: перевезти что-нибудь или прокатиться желаете? Если прокатиться, то мы легковую живо спроворим.

— Ладно, поедем на грузовике.

Я сказал Браслетову и Тропинину:

— Вернусь к четырем часам. Действуйте в зависимости от обстановки.

Мы проехали по Пушкинскому бульвару, завернули на улицу Горького и остановились возле дома, где жила Нина. Я взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру.

Нина ждала меня, одетая по-домашнему в ситцевый, яркой расцветки халат, перетянутый в талии узким поясом, свежая, еще немного сонная, как в ласковое утро мирного времени. В полутемной передней мы постояли немного, обнявшись, безмолвно, едва дыша. От запаха ее кожи и волос у меня опять сладко закружилась голова.

Она указала на столик у зеркала, где стояла фарфоровая собака с красным высунутым языком, — мой подарок Нине в день ее рождения.

— Ты не забыл этого пса? Как поставил его на это место, так и стоит вот уже два года… Есть хочешь? Я приготовила тебе завтрак, не думай, пожалуйста, что я незаботливая хозяйка…

Мы прошли в столовую, огромную и пустую. Стол, сверкавший свежей скатертью, был накрыт на двоих.

— Я сейчас сварю тебе кофе, — сказала Нина. — Посиди на диване или пройди к папе.

— Он разве дома? — спросил я.

— Нет, конечно. Улетел по делам на Урал.

— Ты его еще не видала?

— Нет. И едва ли скоро увижу… Что ты на меня все смотришь? Пожалуйста, не смотри так… Краснеть заставляешь… — Она и в самом деле внезапно и жарко заалела, от опущенных ресниц на лицо легли едва уловимые тени, а ладони невольно заслонили горло — знакомый жест, выражавший ее отчаянную застенчивость.

— Не надо кофе, Нина. Оденься поскорее, мы должны ехать.

— Куда, Дима?

— Потом узнаешь.

— Хорошо. Я сейчас. — Она ушла в спальню и через несколько минут явилась одетая, строгая и сдержанная. — Мы можем ехать.

Спустившись к машине, я велел Чертыханову сесть с шофером, а мы с Ниной влезли в кузов, встали, держась руками за крышу кабины. Нина не допытывалась, куда я ее везу, лишь внимательно поглядывала на меня.

— Наш сын должен носить мою фамилию, — сказал я.

Сощурившись от встречного ветра, Нина улыбнулась и чуть-чуть ближе пододвинулась ко мне.

Грузовик летел вдоль улицы Горького. Движение людей из города заметно сократилось… По Садовому кольцу шли войска, целые соединения, прибывшие из Сибири, с Дальнего Востока, из забайкальских степей. Нестройными колоннами шагали бойцы, с изумлением озираясь на каменные и молчаливые строения столицы; лошади, звонко цокая подковами по асфальту, тащили пушки, повозки,