— Так точно, знаю.

Я прошел по Малой Бронной на Пушкинский бульвар. Низкое московское небо сочилось мокрой, удушливо-горькой пылью. Едва различимыми пятнами недвижно стояли над крышами аэростаты. Кое-где трепетали лучи прожекторов; лучи тут же гасли, будто увязали в тучах. Глухая темнота и тишина обнимали город. Лишь где-то там, за Киевским вокзалом, красновато тлел горизонт от пожаров, и оттуда невнятными звуковыми толчками докатывался гул.

Цветы мои отяжелели от влаги и казались совсем черными во мраке, выделялись лишь тусклые кружочки белых астр. На лепестках поблескивали капельки… На середине бульвара меня остановила музыка: во втором этаже дома кто-то играл на рояле; мне представился седой профессор, отрешенный от житейской суеты, от событий, от опасностей. Он играл Рахманинова. Звуки вырывались в приоткрытое окно, летели в ночь, в ненастную темень, утверждая торжество жизни над смертью… Из глубины комнаты, как будто бы из далекой мглы, робко пробивался слабо колеблющийся свет, как от пламени свечи.

Сзади меня, чуть поодаль, остановился человек. Он шел за мной, стараясь не стучать каблуками. Я знал, что это был Чертыханов.

— Что тебе надо? — спросил я его.

Чертыханов выступил из-за дерева.

— Велено вас сопровождать, товарищ капитан.

— Кем велено?

— Комиссар Браслетов приказал.

— Врешь ведь.

— Вот те крест, товарищ капитан!

Я улыбнулся: никто ему не приказывал, конечно, просто он не терпел, когда меня не было рядом и не с кем было разглагольствовать.

— По-твоему, я один дороги не найду?

— Может, и не найдете, вишь, темнотища навалилась… Опять же я вам не мешаю.

— Чего же ты крадешься за деревьями? Выходи.

— Боюсь, рассердитесь… — Чертыханов подошел, автомат поперек груди, пилоточка на затылке, лицо, омытое водяной пылью, лоснилось; он указал на окно, откуда неслись бурные и отчетливые аккорды.

— Видать, золотой характер у человека: заслонился от войны своей музыкой, и живет, и счастлив небось…

Перед домом задержались еще двое, — должно быть, патруль, — и один из них крикнул:

— Эй, гражданин, вы с ума сошли! Сейчас же закройте окно!

Музыка тотчас оборвалась, и свет погас. Стало тихо и настороженно. Патруль не спеша двинулся в сторону Никитских ворот. А мы зашагали вдоль бульвара. Бульвар казался пустым и мокрым. Изредка к ногам шлепались сырые, набрякшие влагой листья. При выходе на площадь патрульные, тихо окликнув нас, посветили в глаза фонарями, проверили документы, и опять кругом стало темно и глухо.

— Ай-ай-яй, — проговорил Чертыханов, сокрушаясь. — Как будто вымер город. Как будто и жизни в нем совсем нет.

— А знаешь, что собирается сделать Гитлер с нашей Москвой?

Прокофий приостановился.

— Что?

— Вот что: «Проведены необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа…» Понятно? Это из его приказа.

— Эх, паразит! — изумленно воскликнул Прокофий. — Как замахнулся… А ведь, пусти его в Москву, он и вправду приведет в исполнение свой приговор. Как по нотам. У него рука не дрогнет. Ну и злодей!.. — Чертыханов, приподняв голову, окинул взглядом памятник Пушкину; поэт одиноко стоял в сыром осеннем сумраке, склонив непокрытую голову, и думал грустную думу о судьбе Отечества, которому нанесен страшный удар в самую грудь.

— Вот, Александр Сергеевич, — произнес он, обращаясь к памятнику, какие дела случаются на свете… Думал ли ты, что такая беда захлестнет нашу белокаменную?.. Как там у него сказано, товарищ капитан: «Иль мало нас?..» Не помню…

Я прочитал:

— Встала, Александр Сергеевич, — сказал Чертыханов негромко. Поднялась во весь рост!..

У входа в дом Нины мы с Чертыхановым расстались.

— Возвращайся, — сказал я. — Постарайся выспаться получше, завтра может быть много дел…

— Слушаюсь, — сказал Чертыханов и в сотый раз сегодня кинул за ухо ладонь. — Насчет поспать можете не тревожиться: такой приказ для солдата отрада… — Он поправил на груди автомат, повернулся и зашагал в темноту улицы.

На лестнице было сумрачно. Лампочки, обмазанные синей краской, источали тщедушный свет. Держась за перила, я осторожно нащупывал ступеньки ногами, как слепой… Женщина, дежурившая у подъезда, увидела цветы, догадалась, должно быть, что иду к Нине.

— Ниночка два раза выходила смотреть вас.

Я отпер дверь своим ключом. Днем, передавая его мне, Нина сказала: «Теперь здесь твой дом…»

Раздеваясь в передней, я услышал гул голосов, доносившийся из кабинета. У меня больно и радостно сдавило сердце, когда среди этих голосов я различил сдержанный и чуть насмешливый басок Никиты Доброва…

Нина неслышными шагами вышла мне навстречу. Она была в длинном белом платье, в котором встречала вместе со мной Новый год. Волосы, завитые иа концах, касались плеч; на волосах, как на черной полировке, играли слабые блики света.

— Как долго тебя не было! — сказала она с облегченным вздохом. Думала, совсем не придешь, думала, что-нибудь случилось и тебе срочно пришлось уехать… Ой, цветы! — Она поцеловала меня. — Спасибо. Пойдем скорее. Знаешь, кто здесь? Никита!

— Слышу, — сказал я. — Когда он приехал?

— Сегодня. — Нина пытливо, с затаенным испугом взглянула на меня. — Ты надолго?

— Пока до утра. А там, может быть, еще выкроим время…

Мы вошли в кабинет, и я сразу же очутился в объятиях Никиты. Он тискал меня своими железными руками, оглушительно хлопал по лопаткам, по плечам.

— Здравствуй! Шив? И я живой, Димка! Отремонтировали так, что еще на три войны хватит!..

— Одну-то вынеси сперва.

Никита как будто раздался вширь, волосы с густой сединой подчеркивали резкие черты молодого лица, блеск синих глаз. Он с любовным удивлением оглядывал меня веселым взглядом.