«Что это может означать? Сгоришь? И почему все имена написаны с маленькой буквы?»

Но подумать об этих странностях девушка не успела — из книжки выскользнул сложенный в узкую полоску листок. Лыкова подобрала его с пола и машинально развернула.

Бланк и официальная «шапка» резанули по глазам. Она хорошо их запомнила, ведь совсем недавно точно такой же ордер ей подсунул отец. И по содержанию обе бумаги не слишком-то отличались: в этой тоже речь шла об аресте и расстреле изменника делу Партии Тимофея Калашникова, шпиона Ганзы и врага народа. Но если в том, поддельном, и подпись была поддельная, то тут сомневаться не приходилось: бумагу подписал лично Москвин Г. А. Через угол шла размашистая надпись красным карандашом: «К исполнению!».

Ирина, прямая, как стрела, и напряженная, как тетива, сидела в приемной на неудобном, скрипучем стуле для посетителей. Ее сотрясала мелкая, противная дрожь, которую вызывает неизбывный страх. Страх умереть. Она опять оказалась на краю, у последней черты. И чем ближе пропасть, тем сильнее желание жить. Выжить. Любой ценой. Но жизнь ее держал в своих руках человек, который из смертных приговоров делал книжные закладки для любимых стихов…

Геннадий Андреевич еще раз представил себе дочку Лыкова — на коленях, страстно целующую его руку. Правда, в этот раз на красавице было значительно меньше одежды… Эх, если бы только она сделала это от любви. Но ведь такого никогда не будет… Вздохнув, генсек закрыл папку с личным делом Лыкова. Красным карандашом написал на уголке: «К исполнению» и поставил два восклицательных знака.

— Ну, так что же, товарищи члены Политбюро? Вернемся к вопросу об урожайности грибных ферм? — произнес он.

— Ой-й, Сиплы-ый…

Трое мужчин быстро продвигались по техническому туннелю к тщательно запрятанному схрону.

— Вот возьмем товар, продадим, я сразу помыться пойду, — лысоватый мужичонка запнулся — неудобный ящик то и дело бил его по бедру.

— Ага, — глухо согласился Сиплый, поддерживающий груз с другой стороны. — Дурак ты, Хиля, со своим мытьем. Я — в бар… и к девкам, м-мать!

Из-под ноги бандита вылетел обломок трубы и с металлическим звоном откатился в сторону.

Идущий впереди остановился и направил луч фонаря в лица своим спутникам.

— Звиняйте, Шекспир Иваныч. Не удержался, — заблеял Сиплый. — Грязи накидали, чуть не навернулся…

Ведущий ничего не сказал и двинулся дальше, водя лучом фонаря по сторонам. Губы второго несуна поджались, лоб сморщился, а глаза, описав взглядом плавную дугу, уперлись в ящик, мол, пока обошлось, потащили дальше.

— Я вот к Ритке пойду, — шепотом продолжил Сиплый. — В тот раз… ой!

Деревянный ящик уперся в ногу их предводителя.

— Что там, Шекспир Иванович?

Ведущий стоял посреди туннеля и рассматривал что-то перед собой.

— Хиля!

Лысоватый бандит, опустив свой край ноши на пол, быстро выглянул из-за плеча предводителя. Перед бандитами лежал юноша лет двадцати. На его чудовищно опухшем, разбитом лице запеклась черная кровь. Одет он был только в рваные штаны, так же со следами крови, на правой руке — гладиаторская «варежка». Понять, дышит он или давно умер, было нельзя: грудная клетка, покрытая синяками и несколькими глубокими рваными бороздами, не шевелилась. Руки безвольно распластались по грязному полу туннеля. Но тянущиеся за парнем борозды, процарапанные шурупами «варежки», ясно указывали — путник направлялся в сторону бандитского схрона.

— Трупак, значит, — Хиля деловито причмокнул и покосился на Шекспира.

— Проверь, — тон старшего был спокоен и повелителен.

— Айн момент, — мужичок присел рядом с телом и начал обшаривать карманы.

— Пульс проверь, придурок!

— Пар-дон, — пальцы Хили быстро легли на шею лежащего. — О! Пульс есть, только очень слабый.

— Хорошо. Грузите его на ящик, и идем дальше.

Глаза Сиплого округлились, а Хиля и вовсе не смог сдержаться:

— Что, еще и этого тащить?! Он же почти труп!

Шекспир Иванович не удостоил его ответом и молча проследовал мимо.

— Сиплый, — мужичок обратился к напарнику. — Ты-то хоть скажи…

— А чего… Парень вроде нетяжелый… допрем.

— Во блин! — проворчал Хиля, подтаскивая ящик к юноше. — Давай его поперек, что ли, положим? Только «варежку» надо снять, а то поранимся еще ненароком, во глупо будет…

Шурупы перчатки с шорохом задели бетон пола. Бандиты с трудом подняли непослушное тело и положили его на деревянную крышку.

— Зачем он ему? — как бы про себя сказал Сиплый.

— Может, в рабство, а может, на выкуп…

— Да кому это кусок дерьма нужен?! Говно, оно и есть… — бандит опасливо посмотрел в сторону удаляющегося Шекспира. Тот совсем не жаловал ругань и разного рода словесные выкидыши.

— Ладно, на счет «три»: и-и раз…

Деревянные бруски ручек ощутимо впились в ладони, вдавливаясь все глубже и глубже. Вес ноши заметно увеличился. Ящик теперь приходилось нести строго горизонтально, иначе полуживой незнакомец сползал и норовил упасть.

И ни один из подручных не видел, как идущий впереди Шекспир по-волчьи скалил желтые, прокуренные зубы. Такая улыбка, должно быть, была у пещерного человека, впервые догадавшегося привязать к палке камень. У средневекового отравителя, перекатывающего в пальцах флакон с цианидом. Или, — что уж там далеко ходить за примером? — у жителя Московского Метро 2033 года, неожиданно обнаружившего в заброшенной подсобке целый ящик пластида.

Холодная, хищная, многообещающая улыбка.

Он уже знал, что будет делать с этим человеком…

Под псевдонимом «Тимофей Калашников» объединились четыре писателя. И все же у книги, которую вы держите в руках, лишь один автор: самобытный, полноценный, со свойственной только ему манерой письма и характерными «фишками». Пусть даже этот автор «в быту» и говорит четырьмя голосами. Так давайте послушаем!