кинохроники воспоминания с самого раннего детства. Ему хотелось взглянуть на маму, на свою молодую, а сейчас почти уже забытую маму, такую, какой она была тогда. Хотелось увидеть новорожденную Иришку, плачущий комочек незамысловатого родительского счастья. Поднятую над головой самую первую медаль Пети… Но хорошие книги беззастенчиво врали — желанную кинохронику в это умирающее тело так и не завезли. Вместо всего правильного и нужного неведомый оператор крутил перед слипающимися глазами бывшего наркома Лыкова совсем свежее воспоминание — Кирилл Зорин обрабатывает свою перчатку слишком прозрачным и совершенно на себя непохожим ядом. Слишком прозрачный, недостаточно густой…

«Так вот за каким ядом ты ходил, Кирюшка?! А я-то, старый дурак… — запоздалая мысль, провернувшись через жернова погибающего мозга, засияла яркой, удивительно чистой звездой. — Феде — паралитик, а для себя? Уравнял, значит, шансы… Ну, хитрый сукин сын… Настоящий Зорин!»

Лыков засмеялся — от души, громко, как только мог. Превозмогая слабость, он поднял кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Кирилл одним уголком рта улыбнулся ему в ответ и слегка кивнул головой, словно говоря: «А ты молодец, Анатолий Тимофеевич. Варит седой котелок, значит, еще повоюем…»

Сомов тоже что-то ощутил, хотя и не понимал тягостного предчувствия, родившегося одновременно со злорадным смехом безумного старика. И все же прирожденный воин кожей почуял приближение настоящей и уже неотвратимой беды. Она заполнила его вены, текла по артериям и капиллярам, проникая в каждую клеточку, в каждый жизненно важный орган. Крошечная ранка на скуле, три параллельных царапинки, оставленных шурупами с зоринской «варежки», пульсировали с каждой секундой все сильнее, морзянкой отбивая сигнал СОС, запоздало предупреждая о неизбежном.

Чтобы заглушить пока еще непонятную, ничем не объяснимую тревогу, Федор набросился на омерзительно спокойного, безучастного ко всему Зорина. Бурлящий адреналин — лучшее средство от тяжелых мыслей. Он ожесточенно бил уже не способного защищаться юношу, вновь и вновь поднимал безвольное тело, чтобы следующим ударом отправить его на бетонный пол, бурый от пролитой крови, и снова поднять, чтобы бить, поднять и бить…

Бесконечный цикл прервался, когда Сомов, хватая ртом воздух, повалился на колени. Как и подобает настоящему бойцу, он боролся до конца. Раздирая ногтями распухшее горло, перекрывшее путь кислороду, Федор пытался встать на ноги — офицерам полагается умирать стоя… И железная воля на короткий миг победила смерть. Кирилл Зорин отказал ему в праве называться человеком чести, но умер Федор Сомов, как офицер.

Кирилл неподвижно лежал в луже собственной крови, измочаленный и полуослепший. Ирина брезгливо сморщила красивый носик и отвернулась, чтобы не видеть мерзкой картины, тем не менее, сохраняя поразительное спокойствие и присутствие духа.

Тело Сомова уже перестало биться в конвульсиях, но на губах пузырилась тошнотворного вида пена. Молодая вдова хотела что-то сказать мужу, но передумала и лишь небрежно махнула рукой: «Прощай, милый!»

Исключение Ирина сделала только для родного отца. Склонилась над тяжело дышащим Лыковым, участливо заглянула в глаза с виноватой полуулыбкой:

— Папа, а ведь я почти поверила вам… Этот ордер на арест… Зачем обманули? Вы всегда считали себя умнее других, и вот печальный финал… Я не могла не выстрелить, поймите. Федя знал, что у вас будет оружие, он бы избил меня…

— И хорошо бы, посильнее… Чтоб не встала… Чему радуешься, дура? — прохрипел Анатолий едва слышно. — Все твои мужики… сучка… на ком ты паразитировала…

Больше он говорить не мог, захлебывался кашлем; кровь текла прямо изо рта. Ирине пришлось закончить фразу за отца:

— Умерли. Я в курсе, папа. Хреново получилось.

— Что… будешь делать?

— Вернусь на станцию, соберу имущество, возьму охранников, они помогут погрузить тело Федора… — Ирина на секунду задумалась. — А потом я отвезу его на Сталинскую, где будут достойные похороны.

— Дура, дура, дура! Твои… бандюганы… только Сомова боялись… Как только узнают… что он сдох… заберут все ваше барахло… А тебя для начала… по кругу пустят… прямо тут… или чуть подальше!

Ирина побледнела. Такой сценарий ей в красивую голову не приходил.

— Вернись на станцию… спрячься… Утром езжай… прямо к Москвину… в ноги бросайся… авось жизнь и вымолишь… если сразу по горячке не расстреляют… — Лыков даже перестал кашлять и не мог поверить, что эта глупая девка на самом деле его дочь. — Теперь уйди с глаз… дай помереть спокойно…

…Режущая боль, страшно терзавшая бок и правую сторону тела, отступила, затерялась где-то. И даже слепящий свет как будто притушила чья-то милосердная рука. И в этой почти тишине, почти умиротворении, вдруг тоскливо сжалось сердце. Левую сторону груди пронзили тоненькие иглы. Несильно, вполне терпимо, но Кириллу вдруг сделалось так спокойно и жутко, как никогда в жизни. Он инстинктивно чувствовал, что надо крикнуть, позвать на помощь. Он знал, что нельзя просто лежать, надо что-то делать, бороться. Но особое чувство бесконечного одиночества перечеркнуло эти бесполезные попытки, отодвинув ненужную суету. Темнота сгустилась, оставив узкий коридор, в котором была видна лужица темной жидкости с тускло отраженной в ней лампочкой.

«…это моя кровь… никого нет… никто не поможет, — проплывали вязкие мысли. — Но такого не может быть, я молод и здоров… Почему так болит сердце? Оно никогда не болело… никогда-ааа…»