и… дружески завилял хвостиком. Еще раз зевнул и снова погрузился в сладкий сон…
На следующий день – у меня очередная репетиция в театре. Я пришел часа за два до начала. Вылепил себе огромный нос, причесался «а ля пингвин», попробовал его походку – коротенькими шажками, – прижал локти к своему туловищу и стал жестикулировать только нижней половиной рук. Получилось нечто похожее на движения ласт… Добавил фырканье, осудительный взгляд, быстро сменяющийся на любопытствующий, попробовал морщиться – словом, пытался скопировать, как мог, милого пингвиненочка.
Бедненький, он никогда не смог бы понять, что стал соавтором роли, которая принесла мне широкую известность среди московских театралов. Спасибо тебе, миленький мой малыш!
Началась репетиция. Свои пингвинские находки я вынес на сцену и… получил активное одобрение. Все расспрашивали, где это я подсмотрел такого оригинального человечка. Никто не верил, что прототип – представитель животного мира. Спектакль имел большой успех. Знаменитый артист Владимир Яковлевич Хенкин подарил мне торт с надписью из крема: «Старость перед молодостью пас». Оказалось, что Владимир Яковлевич мечтал сыграть эту роль, но, увидев в ней меня – молодого артиста, резвого, подвижного, да еще в сложном рисунке с большой физической нагрузкой, – решил, что в его солидном уже возрасте трудно реализовать свою мечту…
Чего греха таить – я гордился тортом от самого (!) Хенкина. Но согласен с ним не был: он мог и должен был сыграть свою мечту, предложив свое решение. Разве нельзя было играть дядюшку Рабурдэна этаким «ромали» с одышкой, еле передвигавшимся и очень стареньким, но активно хитреньким притворой. В исполнении Хенкина это не могло не быть убедительным, не могло не быть смешным…
А самое главное во всей этой счастливой для меня творческой истории – подсказка гениального Алексея Денисовича Дикого! Спасибо, дорогой мой дядя Леша!
Здесь уместно вспомнить слова мудрого немецкого педагога прошлого века Адольфа Фридриха Дистервега: «Плохой учитель преподносит истину, хороший учитель ее находит»…
Роль старика Рабурдэна получилась, и я играл с большим удовольствием. Был уже, по-моему, пятидесятый спектакль, когда мои товарищи решили надо мной подшутить. По ходу спектакля я на сцене ел, меня кормили. Мне приходилось съедать чуть ли не целую тарелку манной каши и еще чего-то. Перед этим спектаклем я целый день постился, нагуливая аппетит, чтобы «с удовольствием» поесть на сцене. Мне прислуживали, подкладывали в тарелку, наливали «вино». Родственники, близкие, слуги заискивали перед богатым дядюшкой, улыбались, угодничали. Итак, актеры решили меня разыграть. Но в антракте их «предали», и я оказался подготовленным. Заключительная сцена: мне подвязывают салфетку, кормят, наливают в фужер «вина» – обычно это чай. А тут вместо чая наливают коньяк! Почти двести граммов коньяка! Аппетитно уминая свою еду, я должен жадно выпить весь фужер «вина», а потом мне еще должны подлить и я опять должен выпить. Все следят за мной, все готовы к забаве. Прекрасно зная, что у меня в фужере, весело веду сцену, балагурю, ем, запиваю с удовольствием «вином». Коньяк выпил спокойно, не дав никакого повода даже подумать, что пью не чай. Вижу, как партнеры перестали обращать на меня внимание, как «выбились» из игры, растерялись: смотрят друг другу в глаза, пытаясь понять, что произошло. Стоят, пожимают плечами. Еще налили, и опять коньяк! Я преспокойненько выпил. Кто-то понюхал пустой фужер – никакого подвоха: пахнет коньяком! Еще налили, я опять выпил.
Наконец спектакль кончился. Аплодисменты. Занавес. А уже за закрытым занавесом начался хохот! Они смеялись над собой, а я над ними. Я получил большое удовольствие от столь щедрого угощения!
Мелькают, как кадрики на киноэкране, множество ролей на первой в моей жизни профессиональной сцене на улице Горького (теперь это Тверская)…
Пэнкс в «Крошке Доррит» Диккенса. Нервный, стаккатированный и синкопированный человек, очень темпераментный. Успокаивавший сам себя (что приходилось ему делать часто – раз, два, три… до десяти) и добившийся хороших результатов в этом сложном психотерапевтическом приеме самовнушения, что вызывало громкую реакцию зрительного зала. Прототипом моего Пэнкса была (прошу не удивляться) Цецилия Львовна Мансурова – ведущая актриса театра имени Вахтангова. Да, да! Я играл Цецилию Львовну, но в мужской интерпретации. Она была очень эмоциональна, нервна, очень легко воспламенялась и столь же стремительно сникала, могла мгновенно перейти от хохота к истерике и снова вернуться к смеху сквозь слезы. Одним словом, была натурой сложной, неожиданной и очень талантливой! Лучшего Пэнкса представить себе невозможно – Цецилий Львович Пэнкс!!!
Воспоминания возвращают меня к тому времени, когда состоялась моя первая в театре имени Станиславского режиссерская работа: постановка пьесы М. Жежуры-Калиновского и Л. Устинова «Правда об его отце» под художественно-педагогическим руководством А. Д. Дикого.
Пьеса рассказывала об усилиях послевоенной передовой немецкой молодежи в перевоспитании, а затем и привлечении на свою сторону фашиствовавших сверстников. В этом спектакле чуть ли не первые свои большие роли сыграли тогда еще молодые Евгений Леонов и Евгений Шутов. Я сыграл целых четыре, и самых разнообразных, заменяя любого заболевшего коллегу, не будучи ни на одну из них назначенным.
Как всегда, получал духовное, творческое наслаждение от общения с Алексеем Денисовичем. Но все же главным уроком в этой очень для меня полезной работе стали высокая принципиальность и независимость в своих суждениях и трактовках моего Учителя в беседе с всеправной фигурой начальника Главного управления репертуарного комитета. Времечко было «веселое», с ароматом вагонов с решетками и неплохо организованным туризмом в сторону северных «курортов».
…Спектакль сдан. Обсуждение его происходило в кабинете больного туберкулезом упомянутого большого начальника… Начальник одаривает нас руководящими идеологическими сентенциями, сидя за своим письменным столом. В двух креслах для собеседников – друг против друга – А. Д. Дикий и директор театра Василий Осипович Гвелисиани – неудавшийся в прошлом артист театра имени Моссовета. В дальнем углу – я и помогавший мне в режиссуре Лев Елагин. Самым дорогим «перлом» начальника было требование «убить» самого отрицательного молодого немца, а не показывать, как он, политически прозревший, вступает в ряды молодежного союза, демократического и прогрессивного, осудившего эпоху Гитлера. Убить – и все тут!
Дикий спокойно, внимательно слушал речь. Директор лихорадочно (упаси Господи не успеть записать нетленные мысли) фиксировал все указания большого «знатока» театрального искусства. «Знаток» закончил «разгромное» исследование спектакля, утомленно откинулся на спинку «трона» и замер в ожидании реакции противной стороны.
Директор сложил блокнот, положил его в портфель, ручку-самописку прицепил чуть дрожащей рукой к нагрудному кармашку и, заметно побледневший, обратился к Дикому:
– Алексей Денисович, катастрофа! Замечания не простые, а политические. Что делать?
Дикий задумался и после солидной паузы тихо ответил:
– Ищите замену.
Директор быстро достал спрятанный блокнот, взял в руку ручку-самописку и с готовностью на любые меры для «спасения» спектакля спросил:
– Кому?
Не задумываясь, Дикий ответил:
– Себе!
Всеобщее замешательство…
Покидая кабинет идеологического босса, Алексей Денисович обернулся и очень по-доброму сказал:
– Свитнев! Упаси вас Бог повторить при ком-либо все, что вы рассказали нам. Ведь могут не понять, что вы шутите…
Спектакль шел без каких-либо переделок – под личную ответственность Дикого – и с успехом!
Было бы несправедливо не назвать еще несколько ролей, сыгранных мною почти за семь сезонов на сцене театра имени Станиславского:
Молодой студент – в пьесе «Две судьбы» Н. Хигеровича и Р. Зелеранского.
