компании молодых людей и под присмотром как минимум одной чьей-нибудь бдительной мамы. Сегодня их сопровождала госпожа Вялова — она шла немного позади, беседуя с Чаком Диксоном.
— Вы даже не представляете, как мне будет вас не хватать, — сказал Гас. Ольга улыбнулась, но ничего не ответила.
— Это лето — самое счастливое в моей жизни! — сказал Гас.
— И в моей, — ответила она, вертя в руках зонтик в бело-красный горошек.
Это привело Гаса в восторг, хоть он и не был уверен, что именно благодаря его обществу это лето стало для нее столь счастливым. Он по-прежнему ее не понимал. Казалось, она всегда была рада его видеть, ей было приятно беседовать с ним часами. Но он не видел ни намека на то, что ее отношение к нему может быть не просто дружеским. Конечно, ни одна уважающая себя девушка не должна позволять молодому человеку заметить свои чувства — во всяком случае, до обручения, — но Гасу было неспокойно. Может быть, потому она и казалась ему столь притягательной.
Он вспомнил, с какой недвусмысленной ясностью говорила с ним о своих желаниях Кэролайн Вигмор. Он много думал о Кэролайн — в его жизни это была единственная женщина, которую он любил до Ольги. Но Кэролайн была замужней женщиной, а Ольга — невинной девушкой, которую всю жизнь ограждали от дурных влияний.
Гас остановился перед медвежьей клеткой, и, взглянув через стальные прутья, они увидели сидящего на корточках и глядящего на них маленького коричневого медвежонка.
— Интересно, могла бы вся наша жизнь быть такой же счастливой? — сказал Гас.
— Почему бы и нет? — отозвалась Ольга.
Понимать ли это как поощрение? Он взглянул на нее. Она не ответила на его взгляд, наблюдая за медвежонком. Гас всмотрелся в ее голубые глаза, мягкую линию розовой щеки, нежную шею.
— Если бы я был Тицианом, я бы нарисовал вас, — сказал он.
Мимо прошли ее мать и Чак — и пошли дальше, оставив Гаса с Ольгой позади. Большего уединения у них не будет.
Она наконец посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах он увидел что-то похожее на нежность. Это его обнадежило. «Если это смог сделать президент, овдовевший меньше года назад, я тем более смогу!» — подумал он.
— Ольга, я люблю вас, — сказал он.
Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на него.
Он почувствовал ком в горле. Опять он не мог понять, о чем она думает.
— Есть ли у меня надежда… — сказал он. — Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь тоже полюбите меня?
Затаив дыхание, он умоляюще смотрел ей в лицо. Сейчас его жизнь была в ее руках.
Наступило долгое молчание. О чем она думает? Оценивает, годится ли он в мужья? Или просто не может сразу принять решение, которое изменит всю ее жизнь?
Наконец она улыбнулась и сказала:
— Да.
Он едва мог поверить в это.
— Правда?
Она радостно рассмеялась.
— Правда.
Он взял ее за руку.
— Вы любите меня?
Она кивнула.
— Мне нужно это услышать.
— Да, Гас, я люблю вас.
Он поцеловал ее руку.
— Прежде чем ехать в Вашингтон, я поговорю с вашим отцом.
— Кажется, я знаю, что он вам ответит.
Утром Гас явился в офис Джозефа Вялова и официально попросил руки его дочери. Вялов объявил, что счастлив это слышать. И несмотря на то, что Гас не ждал иного ответа, он почувствовал неописуемую радость.
Гас уже отправлялся в Вашингтон, и ему нужно было спешить на вокзал, на поезд, так что отпраздновать помолвку договорились сразу после его возвращения. К тому же Гас был рад предоставить подготовку к свадьбе своей матери и миссис Вяловой.
Войдя стремительным шагом на центральный вокзал, он столкнулся с выходившей на улицу Розой Хеллмэн. На ней была красная шляпка, в руке — небольшой саквояж.
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы позволите вам помочь?
— Благодарю, не нужно, он легкий, — сказала она. — Я уезжала всего на пару дней. Ездила на собеседование в одно информационное агентство.
— Насчет работы репортера? — спросил он, подняв бровь.
— Да, и меня взяли.
— Поздравляю! Простите мое удивление — я не думал, что эти агентства берут репортеров- женщин.
— Это хоть и не часто, но бывает. «Нью-Йорк таймс» впервые приняла на работу репортера-женщину в 1869 году. Ее звали Мария Морган.
— Что вы будете делать?
— Помогать их вашингтонскому корреспонденту. Дело в том, что из-за личной жизни президента они решили, что в Вашингтоне нужна женщина. От мужчин вряд ли дождешься романтических историй.
Интересно, подумал Гас, сказала ли она им о своем знакомстве с одним из приближенных Вильсона. Наверняка: скрытностью репортеры не отличались. Без сомнения, это и помогло ей получить работу.
— А я возвращаюсь, — сказал он. — Думаю, мы еще увидимся.
— Надеюсь.
— А у меня тоже хорошие новости, — радостно сообщил он. — Я сделал предложение Ольге Вяловой — и она его приняла. Скоро мы поженимся.
Она смерила его долгим взглядом и сказала:
— Ну и дурак!
Даже если бы она дала ему пощечину вряд ли это потрясло бы его больше. Он замер.
— Да вы просто идиот! — сказала она и пошла прочь.
Еще двое американцев погибли девятнадцатого августа, когда немцы торпедировали еще один большой английский корабль, «Арабик».
Гасу было жаль погибших, но еще больше его ужасало то, что Америку неотвратимо затягивало в европейский конфликт. Он чувствовал, что президент на грани. Гас хотел, чтобы его свадьба состоялась в мире счастливом и спокойном; будущее, оскверненное хаосом, жестокостью и разрухой войны, его страшило.
Следуя указаниям Вильсона, Гас сообщил нескольким репортерам — не для печати, — что президент готов порвать дипломатические отношения с Германией. В то же время новый госсекретарь пытался договориться до чего-нибудь с германским послом, графом Иоганном фон Берншторффом.
Все может обернуться очень плохо, думал Гас. Германия может понять, что Вильсон блефует, и бросить ему вызов. И что он будет делать? Вильсон сказал Гасу, что разрыв дипломатических отношений
Но кайзер не хотел воевать с Америкой и, к огромному облегчению Гаса, расчет Вильсона оказался верным. В конце августа Германия обещала не атаковать без предупреждения пассажирские корабли. Этого было мало, но все же достаточно, чтобы ситуация вышла из тупика.
Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября
