примерно в те же годы. Оба молодых человека питали обоюдное влечение друг к другу и в физическом и в интеллектуальном плане.
Блант до конца остался верен дружбе с Бёрджессом. В интервью газете «Таймс» в 1979 году, после того как Маргарет Тэтчер официально назвала Бланта советским агентом, он встал на защиту своего друга, заявив: «Гай Бёрджесс был одним из умнейших людей, каких мне приходилось встречать. Однако совершенно верно и то, что он иногда действовал людям на нервы».
Гай Бёрджесс, которого друзья любовно называли Джимом, был сложной натурой. Острому уму этого человека необычайно большой культуры оказались доступны самые трудные понятия. Его мнение неизменно отличалось точностью, оригинальностью и всегда было интересно. В 1932 году, несмотря на небрежное отношение к учебе, Бёрджесс получил высшую оценку за первую часть курса по истории, восполнив недостаток в организованности и прилежании целым каскадом знаний, повергшим экзаменаторов в полное изумление.
Однако он начал частенько выпивать, да и его гомосексуальные влечения стали заметны. Тогда же Блант ввел его в тайное студенческое общество Апостолов. Здесь его заметил Морис Добб, ведший курс экономики в колледже Пемброк. Как уже было сказано выше, Добб был известным пропагандистом марксизма и первым университетским профессором, вступившим в компартию Великобритании. Добб и познакомил Гая с молодым талантливым студентом Гарольдом (Кимом) Филби.
Морису Доббу едва ли могло тогда прийти в голову, что он способствовал созданию самого продуктивного звена разведчиков двадцатого века.
Несмотря на свое аристократическое происхождение и принадлежность к элитарной среде, Гай Бёрджесс глубоко сочувствовал трудовому народу. Будучи на третьем, последнем курсе университета (1932–1933 гг.), он встал на защиту служащих Тринити-колледжа, которым не на что было жить во время каникул, так как университет выплачивал жалование только за учебное время. Он участвовал в успешно закончившейся в пользу обслуживающего персонала забастовке небольшой группы студентов. Тринити- колледж Кембриджского университета стал оплачивать отпуска своим служащим задолго до того, как этот порядок ввели по всей стране. Надо сказать, что Бёрджесс вместе с несколькими активными студентами Кембриджа не только принимал участие в демонстрациях, но и организовывал митинги и забастовки водителей городских автобусов и уличных чистильщиков, которые требовали улучшений условий труда.
Многие студенты Кембриджа, хотя и усвоили идеи и призывы Мориса Добба к борьбе против фашизма, ограничивались лишь разговорами и не делали ничего конкретно. А у Бёрджесса слова не расходились с делом.
Гая любили представители всех слоев общества. Но он отдавал предпочтение водителям грузовиков и представителям других профессий, с которыми часто водил дружбу сексуального характера. Ему нравилось находиться в их компании, и он нещадно донимал их вопросами, интересуясь тем, как они понимают проблемы, связанные с экономическим кризисом, и как, по их мнению, следует таковые разрешать.
Социальные и политические условия застойного периода омрачили третий год пребывания Бёрджесса в университете, и он завершил его довольно бесславно. Мне кажется, он даже не сдавал выпускных экзаменов из-за тяжелой болезни в последнем семестре. Это не помешало Гаю заняться в 1933–1934 годах написанием труда «Буржуазная революция в Англии в XVII веке». Так же называлась его работа, которую он готовил для получения степени доктора философских наук. Но в конце концов Бёрджесс забросил и это. В том году у него были любовные связи с несколькими студентами и преподавателями. Как правило, они продолжались недолго, но своих временных любовников Гай имел обыкновение превращать в друзей на долгие времена.
Он был прекрасным собеседником и в высшем обществе чувствовал себя как дома. Его интеллект всех покорял. Горонви Риз, один из его близких университетских друзей, говорил бывало, что Бёрджесс — самый блестящий студент Кембриджа того времени. И все же в нем было немало авторитарного, он запросто умел подчинять других своей воле и держать их в подчинении, хотя терпимо относился к чужим слабостям.
Оглядываясь на его жизнь, я всякий раз затрудняюсь понять, как мог такой одаренный студент пожертвовать открывавшейся перед ним блестящей карьерой? Как мог светский человек и дипломат встать на нашу сторону в деле, которое могло казаться и сомнительным, и опасным, и неблагодарным, не обещающим никакого личного вознаграждения кроме сознания, что ты работаешь на идею всемирной революции.
Энтони Блант и Гай Бёрджесс, как уже было сказано, очень сблизились в Кембридже. Блант до беспамятства был влюблен и весь растворился в преклонении перед умом и искрящимся остроумием Гая. А тот, в свою очередь, старался обратить Бланта в свою веру и сделать его убежденным коммунистом.
В этом деле ему помогал еще один студент — член общества Апостолов, библиотекарь в «Британской школе Рима» Алистер Уотсон. Их первый наскок на Бланта никаких результатов не дал. Им не удалось его убедить, хотя он, кажется, и проявил интерес к их идеям. Ночи напролет беседовали они в своем любимом клубе «Питт», но Блант оставался непреклонен. Он отказывался принимать участие в митингах и демонстрациях, и от него практически невозможно было ожидать, что он примет левые убеждения. Но многие годы спустя, ученые, анализируя труды Бланта того периода, пришли к выводу, что уже тогда его взгляды имели марксистский налет.
Бёрджесс потрудился немало, и в конце концов ему удалось переманить Бланта на свою сторону, введя в состав группы антифашистских активистов. Решающим моментом явилась поездка Энтони в Рим в 1933 году. Блант писал тогда труд об истории и теории французского и итальянского изобразительного искусства XIV–XVII веков и провел много времени в Италии, где работал с Эллисом Уотерхаузом. Бёрджесс, Блант и Уотерхауз вместе гуляли по городу, посещали музеи, частенько заходили в бары и предпринимали долгие прогулки по окрестностям. О политике не говорил никто, кроме Бёрджесса, который нет-нет да и обращался к Марксу.
Уотерхауз заметил, что Бёрджесс видимо сумел подчинить себе Бланта.
В то время Гай Бёрджесс еще и не думал ни об агентурной деятельности на СССР, ни о секретной службе, ни о разведке. Все его мысли были сосредоточены на борьбе с фашизмом. А реакция Бланта даже в этом вопросе заключалась в лучшем случае в проявлении терпимости к разговорам о действенной борьбе. В отличие от своих кембриджских друзей — Бёрджесса, Маклина и Филби — он лишь сочувствовал делу.
Интерес Бланта к марксизму возник необычным путем. Разбудил его Бёрджесс и только он. Я не могу себе представить, чтобы он полностью согласился со взглядами Бёрджесса, хотя тот всеми средствами старался заставить Бланта пересмотреть некоторые аспекты истории искусства и их связи с жизнью общества. Насколько мне известно, Маркс никогда не касался этого вопроса, но это не помешало Бёрджессу убедить своего друга ознакомиться с учением Маркса в свете определения места искусства в жизни.
Поскольку Гай сам интересовался и любил искусство, ему удалось переубедить Энтони, выдвинув аргумент, бывший в ходу у левых, о том, что искусство обречено на увядание в атмосфере буржуазного общества. Предприниматель не вкладывает денег в искусство. Он может создать частную коллекцию, но увидят ее только немногие привилегированные лица. Эгоистичный буржуа не помогает развитию культуры низших социальных слоев. Только социалистические государства могут стать настоящими пропагандистами искусств в двадцатом веке; капиталистические же государства медленно удушают искусство.
Все эти доводы, которые Бёрджесс излагал лично мне не один раз, можно свести к нескольким довольно наивным позициям, но Гай упорно их придерживался. «Ренессанс, — говорил он, — был великим периодом, я согласен с этим. Но тогда существовали меценаты, деньги которых шли на развитие искусства. Их не волновал вопрос о росте производительности труда рабочих. И пока они поддерживали искусство своими деньгами, оно жило. Но когда эти меценаты перевелись, уровень искусства снизился самым драматическим образом. Сейчас оно нуждается в денежной поддержке больше, чем когда бы то ни было, а буржуазное государство ничего не делает, чтобы содействовать его развитию. Только диктатура может взять на себя роль покровителя всех видов искусства». Этого аргумента было, по-видимому, достаточно, чтобы убедить Бланта. Он заложил основу его последующих политических убеждений.
Не устояв перед силой убеждения Гая Бёрджесса, Блант заинтересовался идеями коммунизма гораздо серьезнее, чем какой-нибудь школьник, изучающий политическую философию. И все же факт остается фактом: мы по-прежнему не уверены, был ли Блант правоверным коммунистом. Зная его лично, я думаю, что в глубине души он таковым не был, хотя некоторые положения марксизма и разделял. Он никогда не говорил о своих убеждениях открыто. Правда, в статьях, написанных им в то время, проглядывал иногда
