Офицеры расстарались — во дворе было довольно многолюдно. Но они не только выгнали из дома всех, кого смогли найти живыми и способными передвигаться (неспособных дострелили), но и рассортировали их на группы. В одну группу — мужчин и подростков, в другую — женщин и совсем маленьких детей. Ковалёв лишь пожал плечами — приказа он не отдавал, да и потребуется ли ему эта сортировка, пока что было неясно.

Перед толпой неторопливо прохаживался Олаф — высокий, могучий, в чёрной броне. Шлем снял, бородка нагло топорщится. Прямо древний викинг, только одежда другая. Или истинный ариец, похожий на их легендарных подводников, хоть на немецкий плакат времён войны его определяй. Хотя, надо признать, немцы знали толк в пропаганде, так что как к ним ни относись, а поучиться у них есть чему…

Здесь же, во дворе, валялись пакеты с наркотой, которые Олаф с Синицыным нашли в доме. На взгляд, килограммов двести. И что со всем этим теперь делать прикажете? Заставить цыган сожрать это? А что, это мысль, как-то отстранённо подумал адмирал.

Пока Ковалёв предавался размышлениям, пытаясь подавить дурноту от мыслей о том, что происходит в подвале (забыть о происходящем не давали дикие крики, доносившиеся наружу сквозь неплотно закрытые двери, внушающие уважение к голосовым связкам цыгана и заставляющие пленных ёжиться от страха), появился Синицын. Штурман, насвистывая себе под нос бодрую песенку, гнал перед собой ещё нескольких человек, в основном женщин. Ковалёв хмуро подумал, что придётся и ему, похоже, научиться музыкально свистеть — это явно заглушало посторонние звуки намного эффективнее самовнушения.

— Командир! Глянь, кого я здесь нашёл!

Ковалёв повернулся и имел неудовольствие лицезреть среди вновь прибывших двух типов явно славянской наружности. Оба немолодые, на вид около шестидесяти, но лица… Странные лица, это, пожалуй, наиболее точное определение. Ничего вроде особенного, но от выражения лиц соотечественников Ковалёва оно отличалось, неуловимо, но явственно. И в то же время оно было странно знакомым. Ковалёв попытался вспомнить лица иностранцев, работающих в его команде, — Джима, Фрица, прочих… Нет, всё не то. У тех поначалу, пока они не вписались в тесный корабельный мирок, морды были уверенные, даже чуть нагловатые, но не более того, а потом и вовсе пообтесались, стали вроде как своими. А здесь было нечто другое…

— Кто такие?

— А хрен знает. Лопочут вроде по-нашему, только вон у того, с придурочной улыбкой, акцент какой- то.

— Импортный, стервец?

— Не, но похоже.

Придурочный поднял голову, скривился чуть презрительно и в то же время покровительственно, и тут в голове Ковалёва словно повернулись шестеренки…

— Иеговист? — Ковалёв брезгливо ткнул в него пальцем. — Али белый братишка?

— Не смейте оскорблять святого отца!.. — взвизгнул второй и тут же заткнулся, задохнувшись от несильного, но точно рассчитанного удара в живот.

Ковалёв задумчиво посмотрел на него, потом перевёл взгляд на Синицына:

— Ты бы поаккуратнее, убьёшь ведь.

— Да и хрен с ним. Всё равно их в распыл, а я с детства эту мразь не люблю.

— Зачем? Они нам ничего не сделали. Да и этих, — Василий небрежно кивнул в сторону пленных цыган, — я кончать буду не всех.

— Ты кого кончать собрался, совок?

Вот этого никто не ожидал. Как правило, вменяемый человек в ситуации, когда на него смотрят стволы, старается вести себя тише воды и ниже травы. А тут на тебе. Похоже, падре потерял связь с реальностью… Или никогда её не имел.

— Как зовут? — Ковалёв посмотрел на «святого» отца с неподдельным интересом.

— Чижик…

— Как?

— Чижик. Это фамилия такая, чернопузик. Понял? А теперь отпустите нас и извинитесь.

— С какой стати?

— Я — американский гражданин, вы обязаны…

— Понятно. Из иммигрантов, значит. И с чего ты решил, что тебе кто-то что-то обязан? Что ты вообще здесь делаешь, урод?

— Я несу слово Божье…

— Да я ложил, что ты там несёшь, курица.

— Вообще-то чижик — это мелкая птичка отряда воробьиных. Или, может быть, я ошибаюсь, — влез в разговор Синицын.

— Да плевать. — Ковалёв, нервы которого сегодня и так были на пределе, разозлился, и его несло. — Плевать, к какому он отряду относится. Ты что ЗДЕСЬ делаешь, скотина?

— Я здесь занимаюсь своим делом. И ты, чернозадый, ошибаешься, если думаешь, что…

— А ты меня не поправляй, я тебе не стринги. — Ковалёв презрительно ухмыльнулся. — Ещё раз тявкнешь, по морде дам, каз-зёл!

— Не смейте оскорблять святого отца! — вновь завизжал второй пленный, разогнувшись. — И оставьте в покое этих людей! Каждая нация имеет право на самоопределение, и они отстаивают это право, а святой отец приехал в нашу отсталую страну, дабы…

Ковалёв слушал вопли этого невменяемого человека, и его все более давило ощущение дежавю. Точно так же кричали правозащитники в Чечне, орали демократы на митингах… Сволочи, ненавидящие собственную страну. А потом под их радостные крики русских резали как овец, а солдаты в Чечне гибли ротами и батальонами, и бандитов оправдывали. А теперь недобиток тех лет опять визжал на всю округу… Вернее, визжал бы на всю округу, если бы не купол силового поля, надёжно поглощающий звуки.

На той войне у Ковалёва погибли друзья. Хорошие парни, с которыми он в молодости катался на велосипедах и бегал за девчонками. Друзья… И просто русские люди. А теперь какое-то дерьмо приезжает из-за бугра и вновь учит, как надо жить! Ковалёв почувствовал, как тяжёлым холодным комом к горлу подкатила ярость и закипела.

Вопли мерзавца были прерваны внезапно звонкой оплеухой, от которой правозащитник покатился по земле. Олаф, который казался воплощением флегматичности, решил проблему мгновенно и теперь потирал ушибленную руку, глядя на изумлённого демократа.

— Как ты посмел, быдло!

— Знаешь, — Олаф улыбнулся, — мои предки были дворянами. Они пороли твоих предков на конюшне, а мои дети будут пороть твоих детей, потому что умный и сильный человек всегда будет при почёте, власти и деньгах. А ты, старый ублюдок, только визжать и можешь.

— Юлий, успокойтесь. Эти сволочи могут сколь угодно выделываться, но потом они нас отпустят и ничего не посмеют нам сделать…

— Как-как? Юлий? Вот свезло так свезло. Один — птица недоделанная, другой — с женским именем. Выродились дерьмократы…

Эта нехитрая реплика Синицына разом разрядила атмосферу. Даже Ковалёв улыбнулся, быстро успокаиваясь. В самом деле, зачем нервы тратить, подумал он и уже совсем спокойным голосом сказал:

— Знаете, господа офицеры, в чём-то эти придурки правы. Мы ведь их больше действительно пальцем не тронем. Зачем нам мараться? Так что, старая сволочь, ты мне хорошую идею накрякал. Пусть вашу судьбу, святоши, решат те, кого вы защищали. — И, обращаясь к пленным цыганам, громко приказал: — Кто хочет жить, повесьте этих придурков.

Трое дюжих цыган, единственные уцелевшие и обошедшиеся без серьёзных травм мужчины, отлично