Ее провели в конторку. Обмерщица вздохнула облегченно и сказала:
— Вот ведь какие паразиты есть, а! И еще советскую власть упоминает, чтоб у нее язык отсох. Ей ли о советской власти говорить?
— Ладно, подружка, успокойся, — сказал шофер. — Обмерь-ка меня.
— Как же «ладно», когда я вас всех теперь подозреваю.
— А коли подозреваешь, так проверяй подряд.
Ворча, обмерщица быстро обошла всех, осмотрела тележки. Перед ребятами она остановилась.
— Не многовато ли наложили?
— Нет, — сказал Юрка.
— Смотрите, надорветесь… А может, под рейками-то припрятали что-нибудь, а? — спросила она вдруг.
У Валерки подсеклись ноги. Но Юрка храбро ответил:
— Что вы!
— То-то. Идите оплачивайте.
Когда лесозаводской двор остался позади, Валерка проговорил:
— Ну, чтоб я еще раз с тобой поехал! Чтоб еще раз!..
— Это из-за Поршенничихи, — оправдывался Юрка. — Если б не она, ничего бы не случилось. Черт ее поднес со своими досками. Воровка!
— А мы что, не воры?
— Мы? Мы досточки маленькие взяли, а там — плахи. Досточки по сравнению с плахами это ноль без палочки. Плахи стоят тридцать рублей куб, а досточки — пустяк.
— Дело не в деньгах. — Валерка поморщился.
— А в чем? Если бы дело было не в деньгах, то Фомка бесплатно отдавал бы сапоги, чтобы перебираться через воду, а он платы требовал. Вот тебе и не в деньгах.
— В том случае — да, в этом — нет, — сказал настойчиво Валерка. — Стащили? Стащили!.. И нечего.
— Ну ладно. Пронесло. — Юрка вздохнул.
В нем вдруг возникло какое-то муторное чувство при мысли, что обмерщица и их могла бы раскрыть так же, как и Поршенникову, перед всеми людьми и могла бы так же показать на них пальцем и сказать: «Вы хотели украсть!..»
Юрка некоторое время молчал, проклиная Поршенникову, потом зло заметил:
— Говорят, она барышничает на базаре.
— И, по-моему, Катьку бьет, — сказал Валерка.
— Конечно, бьет. Не зря же она такая худая и учится так плохо.
За небольшим спуском перед мостом был поворот. Мальчишки ринулись под уклон и так резко повернули тележку, что она чуть не опрокинулась и не сбила девочку, которая успела прижаться к забору. Однако осью зацепило ей платье и вырвало клок у подола.
— Катька! — воскликнул испуганно Юрка, спешно притормаживая и опуская оглобельки на землю. — Ты чего под колеса суешься?
Они с Валеркой подошли к девочке.
— Разве можно под колеса соваться? А если бы мы были машиной? Лепешка бы от тебя осталась.
Катя потихоньку отслонилась от забора и оглядела порванный подол. Это была маленькая, худая девочка, с нерасчесанными волосами, которые скатались в какие-то сосульки, как на овце. Катя то и дело сдвигала их с лица. Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она вообще учится в школе, тем более в третьем классе, что она имеет какое-то отношение к книгам, к чистым тетрадям.
Юрка, не уважавший людей тихих и вялых, не уважал и Катьку и порой называл ее не Поршенниковой, а Паршивенькой, но теперь, чувствуя свою вину и видя порванное платье, он совсем забыл об этом отношении к ней и растерянно смотрел на девочку.
— Коленку не царапнуло?
Катя приподняла платье. Коленка не пострадала.
— Тогда еще ничего. Подол можно зашить… А ты куда топаешь?
— На лесозавод.
— Не ходи. Там твою мать сцапали — хотела плахи украсть, — быстро заговорил Юрка. — Ее штрафовать будут. Не ходи.
— Она велела, — тихо сказала девочка, совершенно не обратив внимания на Юркино сообщение.
— Дура! — разозлился Юрка. — Тебе ведь стыдно будет.
Катя не поднимала глаз.
— Смотри, Валерка! Идти хочет, позориться…
— Ну, раз мать велела, — проговорил Валерка, — пусть идет. Необязательно во двор входить, можно около подождать.
— Ну, пусть идет. Ну, иди.
Девочка посмотрела на мальчишек и медленно пошла, сперва пятясь, потом повернувшись и глядя себе под ноги.
— Тюха, — сказал Юрка негромко. Он уже опять не уважал ее, он даже сплюнул. — Как вареная какая-то.
— Ей вот за платье влетит от матери, я уж чувствую. Мы порвали, а ей влетит.
— Ну и пусть влетит, не будет… тюхой… И эти еще понаставили заборов, елки, — проворчал Юрка по адресу Лукиных, подхватывая оглобельки.
Валерка подтолкнул сзади, и тележка покатилась.
До самого дома ребята молчали.
Во дворе Терениных бродили куры. Им чего-то не хватало в еде, каких-то веществ, и они выклевывали друг у друга перья, оголяя шеи и зады. Петуху досталось больше всех. Вместо пышного хвоста, этой петушиной красы и гордости, высилось одно грязное перо, да и за тем куры охотились и, кажется, уже не раз хватали его, поэтому оно торчало как-то вбок. Шея петуха была общипана до зоба. Красный гребень увенчивала красная большая бородавка. Может быть, это была не настоящая бородавка, а просто недооткушенный курами клочок гребешка, но она так своеобразно дополняла петушиную внешность, что делала его похожим бог знает на кого, только не на петуха. Скорее на лилипута-страуса, если существование такого вообразить на белом свете, а вернее всего — на чудище заморское.
И он дрался. Такая образина не могла не драться. Как и где он озлобился на людей, неизвестно, но, завидев постороннего, петух храбро кидался в бой. В первой же стычке Юрка прозвал его Мистером Бородавкиным. Прозвище неожиданно закрепилось, правда, без второй части — просто Мистер. После трех-четырех потасовок петух примирился с мальчишкой, пораженный, видимо, его упрямыми посещениями. Сейчас Мистер считал Юрку вполне своим.
Разгрузив тележку, ребята принялись доделывать «Хоккей».
За ними наблюдал Тузик, теренинский пес. Раньше он был такой лохматый, что каждое лето страдал от жары, а нынче Василий Егорович, полагая, что шерсть к зиме отрастет, остриг его в конце весны под пуделя. Куры долго кудахтали, не понимая столь разительного превращения, да и мальчишки насмеялись вволю. Но Тузик зато теперь блаженствовал.
Этому дню, очевидно, суждено было выделиться из других дней, так как, кроме того, что ребята украли досточки, нашли качалку и были свидетелями неприятного случая на лесозаводе, в этот день произошло еще одно событие.
