ничего страшного, нужно только хорошенько спрятать их, чтобы обмерщица не заметила.

На лесозаводской двор пропускали свободно. Ребята подогнали тележку к транспортеру, по которому нескончаемо выбрасывались из цеха отходы древесины. Валерка принялся накладывать обрезки горбыльков, а Юрка тотчас улизнул и скоро вернулся с первой партией контрабанды. Он оглянулся, сунул досточки под ворох обрезков, сказал: «Тс-с» — и снова скрылся. Так он сделал три «рейса».

— Двенадцать штук. Хватит?

— С ума сошел. Конечно, хватит. Даже лишнее. Вон виднеется.

— Это мы сейчас замаскируем.

Юрка взобрался по козлам на подмостки, где был укреплен транспортер, и стал прямо на ходу снимать с ленты обрезки пошире и бросать их вниз.

Потом мальчишки надежно огородили похищенное, стянули ворох проволокой и двинулись к воротам.

Со двора выпускали группами. Когда ребята подкатили тележку к конторке, охранник закрывал ворота, очевидно только что пропустив очередную партию тележек.

— С полчаса ждать, — вздохнул Юрка. — Вот елки!

— Подождем. — Валерка осторожно присел на оглобельку.

— Вставай. Пошли побродим по складам. Может, что-нибудь найдем. Говорят, тут разрубленные тросы валяются, — во! — на клетки. Пошли!

Лесозавод тянулся вдоль реки на целый километр, а может, и больше. Это была целая страна, с гигантскими штабелями бревен, вытянутых из воды, с многочисленными подъемниками, лебедками. Здесь можно было скитаться часами, в непрерывном удивлении, не закрывая рта. Здесь можно было заблудиться и ходить кругами, как в лесу.

Мальчишки наблюдали, как перехваченные бонами бревна выволакивали на берег и по слегам затягивали на вершину штабеля. Иногда стропы со свистом соскальзывали с мокрых стволов, и бревна тяжело плюхались обратно в воду.

— Знаешь, где могут быть тросы? — сказал Юрка. — У линии, где вагоны стоят. Там их отрубают и выбрасывают.

Линия проходила в конце территории. Там стояли платформы, на которые рабочие вручную грузили деревянные ящики — тару для какой-то фабрики. Ребята прошли вдоль пути. Обрубленные тросы нигде не валялись, не валялись даже целые, от которых можно было бы отрубить.

— Бедно, — сказал Валерка.

Юрка пролез под вагоном на ту сторону. У линии, почти касаясь вагонов, высилось несколько кособоких клеток, сложенных из старых шпал. Некогда ядреные, пропитанные мазутом, теперь они, растрескавшиеся от костылей и изношенные, выглядели серо и печально. Юрка взобрался на одну из клеток, оглядел густую высокую крапиву, которая тянулась до самого забора, и вдруг воскликнул;

— Качалка! Валерка, качалка!

— Где?

— В крапиве!

Валерка тоже нырнул под вагон. Действительно, за шпалами, в крапиве, стояла вагонетка. Это была та самая, прозванная качалкой, вагонетка с рычагом и коленчатым валом, которую каждую весну в половодье пригоняли на железнодорожную насыпь, к месту затопления. На ней переваловцы переправлялись на Большую землю — в Новый город. Мальчишки потому так обрадовались ей, что в этом году качалка не появлялась на насыпи. Ее ждали десятки людей, проглядели все глаза, но не дождались. Отсутствием переправы воспользовался Фомка Лукин. Он с сестрой принес несколько пар резиновых сапог и принялся за деньги сдавать их на прокат. Люди вынуждены были раскошеливаться, и монеты со звоном так и сыпались в Фомкин карман… И вот вагонетка нашлась.

Бросив подвернувшуюся под руки доску, чтобы не ужалиться, мальчишки пробрались к качалке. На ней плотно осела сажа, пыль и всякий мусор — видно было, что она зимовала под снегом. Вероятно, вагонетка мешала работе, ее сняли с линии да так и забыли.

— Вот ты где, — проговорил Юрка, смахивая с сиденья сор и пошатывая стойки — не сломано ли чего. — Целая. А мы уж думали — крышка… Лезь сюда, Валерк!

Они ухватились за неподвижный рычаг и, блаженно раскачиваясь, представили, что мчатся через затопленную седловину насыпи, а вокруг бурлит вода. Юрка даже зафырчал, хотя качалка не имела мотора. Затем мальчишки вспомнили некоторые подробности последнего наводнения и в который уже раз пришли к выводу, что Фомка — жулик, раз у него хватило совести так обирать людей.

Про досточки Юрка вспомнил неожиданно, и они побежали к воротам.

Тележек набралось много: и с опилками в мешках, и с дранкой, и со всякими обрезками. Тут же стояли машина и телега. Машину нагрузили толстыми чурками, телегу — крепкими и длинными горбылями. Чурки и горбыли были в несколько раз дороже прочих материалов. Вышла женщина с метром под мышкой, оглядела собравшихся и подошла к возу.

— Чей?

— Мой, — ответил небритый мужчина.

Обмерщица покачала воз руками, смерила длину, всмотрелась в неровный торец воза; потом, вертя головой, всмотрелась внимательнее и спросила:

— Что это у тебя под горбыльками-то белеет?

— Чему там белеть? Горбыльки и белеют.

— А?

— Да горбыли, говорю.

— Горбыли? А ну-ка, развяжи возок, посмотрим.

— Зачем же развязывать? И так видно.

— Развяжи, развяжи, — спокойно потребовала обмерщица. — Знаем мы ваше «видно».

— Ты давай не финти! — рассердился мужчина. — Ишь, «развяжи»! Я два часа клал да улаживал, а ей тут развяжи. Глядите, какая!

— Слушай, гражданин, я тут при деле. И я подозреваю. Развязывай! А то кончу обмер и никого не выпущу! — грозно заявила женщина.

Возчик растерялся. Часто видели ребята, как вот так же люди терялись. Спорят-спорят между собой, потом вдруг один скажет: «Ты что хочешь, чтобы из-за тебя другие пострадали?» — и человек теряется. Конечно, он не хочет, чтобы из-за него другие страдали, и поэтому уступает. Но мужчина не уступил.

— Эй, друг, развязывай-ка, раз требуют. Не валяй дурака! — гаркнул шофер, выглядывая из кабины.

— Не ломайся! — прикрикнула одна из женщин.

Народ недовольно зашумел. Возчик плюнул и дернул конец веревки. Горбыли расползлись. Под горбылями оказалось пять плах.

— Ну, и что мне с тобой делать? — спросила обмерщица при общем молчании.

— Это не я клал, — сказал возчик. — Это баба вот эта. Я просто взялся подвезти.

Все обернулись к женщине, на которую он кивнул. У нее было широкое, точно за щеки растянутое лицо, с мясистым носом и с такими же мясистыми губами и подбородком. Лицо это блестело, лоснилось и казалось смазанным маслом, не чистым, а с примесью угля. Мальчишки знали ее. Это была мать их одноклассницы, Кати Поршенниковой. Часто встречая ее на остановках электрички, на той и этой стороне реки, всегда нагруженную какими-то сетками, свертками, кульками, ребята беспричинно косились на нее и почему-то чувствовали к ней неприязнь.

— А что? — не моргнув глазом, выпалила широколицая. — Я заплачу. Я поклала, я и заплачу.

— А почему вы не сверху их положили, а вниз сунули?

— Не все одно, где им лежать?

— Вы хотели украсть плахи! — заявила обмерщица. — И вам придется ответить… И вот человека подвели, — кивнула она на возчика. (Из конторки на шум вышли хозяева тележек и охранники.) — Штрафовать будем. Пройдите… Дядя Илья, составьте акт.

— Вы не имеете права! — закричала Поршенникова. — Я советская гражданка! Советская власть не на то дадена, чтоб простых людей штрафовать…