собирался воевать со своим народом, а намеревался ударить в тыл давшим ему приют филистимлянам.
'Что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя?' – спрашивает Давид Анхуса, но при этом не уточняет, кого же именно он считает 'господином своим царем' – Анхуса или Саула.
Решение филистимских князей явно избавило Давида от бремени очень тяжелого выбора и дало возможность вернуться со своей дружиной в Секелаг, не изменив ни своему народу, ни царю Анхусу.
…Секелаг встретил воинов Давида подымающимся над сожженными домами дымом и молчащими хлевами – за три дня их отсутствия неизвестный враг разграбил и сжег деревню и не только угнал весь имевшийся в ней скот, но и увел в плен всех детей и женщин.
Убитые потерей своих семей, ослепленные горем, не способные в этом состоянии внимать голосу разума, дружинники обвинили во всем происшедшем своего командира: кто, как не он, должен был предвидеть возможность такого поворота событий и оставить в городе сторожевой отряд хотя бы в 50-70 человек? Давид попытался напомнить, что налетчики также увели обеих его жен, но каждый горевал о свой жене и детях и не желал его слушать.
Существует несколько версий о том, что произошло дальше. По одной из них, воины произвели суд над Давидом и приговорили его к побиению камнями. По другой – никакого суда не было и в помине – просто разъяренная толпа дружинников начала смыкаться вокруг Давида, поднимая лежащие на земле камни, чтобы расправиться с ним тем самым способом, каким было у евреев принято расправляться с убийцами и святотатцами.
Но именно в такие минуты и проверяется характер лидера и сама справедливость его притязаний на лидерство. Давид сумел остановить, успокоить и снова подчинить себе эту разъяренную толпу. Текст 'Книги Самуила' умалчивает, как ему удалось это сделать, обронив лишь слова о том, что 'подкреплял себя Давид упованием на Господа, Бога своего'. В том, что в эти мгновения Давид, будучи истово верующим человеком, взмолился к Богу, не вызывает сомнений. Однако он остановил своих бойцов явно не только силой молитвы. Согласно одному из преданий, Давид обратился к своей армии с 'последним словом', в котором признал… справедливость вынесенного ему смертного приговора, но попросил подарить ему один день жизни и еще один день побыть под его командованием, чтобы дать ему шанс попытаться все исправить.
И когда бойцы согласились подарить ему этот один день, Давид, повествует далее Библия, немедленно призвал к себе первосвященника Авиафара, велел ему облачиться в свои одежды и вопросить 'урим' и 'туммим', стоит ли ему вообще пускаться в погоню за грабителями, настигнет ли он их, и если настигнет, то одержит ли над ними победу? И ответил Бог: 'Гонись, ибо настичь настигнешь и спасти спасешь!'
Воодушевленный этим ответом, Давид вместе со всеми своими шестистами воинами вышел из Секелага и направился вглубь пустыни, в сторону стойбищ амалекитян – он предположил, что именно они совершили набег на деревню, и, как показали дальнейшие события, был прав. Однако, когда спустя несколько часов воины подошли к широко разлившемуся от весенних дождей ручью Бесор, часть из них неожиданно заявили, что устали, не могут и не хотят переходить Бесор вброд. Не исключено, что, будучи менее выносливыми и крепкими, эти бойцы требовали дать им перед переправой немного отдыха, но Давид не желал терять понапрасну время – ведь у него был только один день жизни. Оставив двести притомившихся бойцов у Бесора, он с четырьмястами другими направился дальше, не забывая, впрочем, в спешке следовать всем правилам военной науки своего времени и высылая вперед разведчиков, чтобы избежать внезапного столкновения с врагом.
Эти разведчики, очевидно, и наткнулись на лежащего в пустыне изможденного и умирающего от жажды и голода человека. Дав ему попить и накормив хлебом и лепешками из прессованного инжира и изюма, они привели незнакомца в чувство и проводили к Давиду.
На вопрос Давида о том, кто он такой и как оказался один посреди пустыни, пленник ответил, что он египтянин, попавший в рабство к амалекитянам, и вместе со своим хозяином участвовал в набеге на Секелаг. Однако на обратном пути в стойбище амалекитян он заболел, оказался не в силах идти, и тогда хозяин попросту бросил его умирать без еды и воды посреди пустыни.
Из показаний этого раба стало ясно, что Секелаг стал не единственной деревней, ограбленной амалекитянами. Узнав, что филистимляне объявили новую войну израильтянам, одна часть амалекитян присоединилась в качестве союзников к филистимской армии, а другая тем временем бросилась грабить оставшиеся без защиты села и города на юге Иудеи, да и своих союзников-филистимлян. При этом амалекитяне специально свернули в сторону Секелага, чтобы сжечь его и увести всех, кто там найдется, в плен – так они решили рассчитаться с Давидом за его безжалостные прошлые набеги.
Таким образом, домой этот отряд амалекитян возвращался с богатой добычей, взятой не только в Секелаге, но и во многих других местах.
Выведав все это, Давид попросил пойманного раба-египтянина провести его по следам амалекитян, и тот согласился это сделать в обмен на обещание, что ему сохранят жизнь и он не будет возвращен к своим хозяевам-амалекитянам.
Понятно, что скорость, с которой передвигались четыреста еврейских воинов, была куда больше, чем та, с которой двигался караван амалекитян с нагруженными добычей верблюдами, целыми стадами угнанного скота и сотнями пленников. Вдобавок амалекитяне, видимо не рассчитывавшие, что за ними кто-то может пуститься в погоню, уверенные, что Давид, как и все евреи и филистимляне, находится на войне, вели себя совершенно беспечно. С наступлением темноты они остановились для ночевки, раскинули стан и устроили грандиозный пир в честь столь удачно сложившегося похода.
В этот самый момент их и настигла дружина Давида. О том, что произошло дальше, догадаться нетрудно. Четыреста жаждущих мести бойцов Давида внезапно накинулись на развалившихся на пиршественных подушках и изрядно захмелевших амалекитян.
'Давид нагрянул на них совершенно неожиданно и учинил среди них страшную резню, что было тем легче, что все они были безоружны, не ожидали ничего подобного и направили все свои помыслы исключительно на пьянство и разгул. Некоторые из амалекитян были перерезаны еще в то время, когда они сидели за столами, так что их кровь обагрила стоявшие на столе кушанья, другие были перебиты в тот момент, когда они пили за здоровье своих собеседников, третьи, наконец, пали от мечей, погруженные в глубокий сон от чрезмерного употребления вина. Все те же, которым второпях удалось надеть на себя оружие и которые стали оказывать Давиду сопротивление, были убиты так же без труда, как и безоружные, лежавшие на земле. Спутники Давида провели за этой резней весь день, с утра до наступления вечера [47], так что от всей массы амалекитян не уцелело более четырехсот человек, которым удалось вскочить на своих верблюдов и спастись бегством' [48] – так предстают эти события в описании Иосифа Флавия.
Таким образом, Давид не только вернул захваченных амалекитянами детей и женщин, ни одну из которых (во всяком случае, так утверждает традиция) они еще не успели изнасиловать, а также принадлежащий ему и его людям скот, но и получил всю ту огромную добычу, которую амалекитяне захватили во время этого набега.
Гоня перед собой бесчисленное стадо овец, коз и коров, Давид двинулся назад. Воины, оставшиеся у ручья Бесор, увидев это стадо, приветствовали своих товарищей радостными криками, но в ответ услышали только брань и насмешки. Здесь же разгорелся спор о том, положена ли этим двумстам, по сути дела, не участвовавшим в походе бойцам, их доля добычи, или же им следует вернуть лишь жен и детей? Однако Давид вовсе не собирался терять из-за раздела добычи треть своего отряда. Объявив, что оставшиеся у Бесора двести человек считаются как бы оставшимися при обозе тыловыми частями, Давид провозгласил новый закон, и по существу это был первый из введенных им законов: тыловые части получают равную долю добычи с участвовавшими в войне полевыми.
'Ведь какова доля ходившего на войну, такова должна быть и доля сидевшего при обозе: вместе пусть делят. И было с того дня и в дальнейшем вменил он это в закон и обязанность для Исраэля до сего дня' (I Сам. 30:24-25).
