что может остаться здесь – замёрзшим трупом, ещё одной мрачной вехой в истории северных катастроф.
Ну вот так, просто не допускал – и всё!
Едва чуть рассвело, Бурзайкин собрал ещё хвороста, вскипятил ещё одну кружку кипятка, выпил её натощак (а как же иначе? «Сосать лыко совсем не хотелось», – заметил он) и продолжил путь.
Он старательно обходил впадины в рельефе, которые могли скрывать промоины («Попасть в воду на таком морозе – точно ласты склеишь»), и старался двигаться, невысоко поднимая ноги: казалось, что так меньше расходуется энергии на передвижение.
А потом… А потом он увидел первую заячью стёжку.
Это был свежий, совсем свежий след, заячьи лапы только что смели с поверхности лёгкого наста выпавший поутру снежок. Зверёк пробежал здесь буквально за несколько минут до появления Бурзайкина.
Это был всего один след – но сколько же уверенности он придал Валерию!
Ивовые заросли сгущались. Заячьи стёжки становились всё чаще и чаще.
В каком-то месте, где вдоль бровки берега несколько цепочек сливались во вполне заметную тропинку, Бурзайкин остановился и поставил две петли.
– В любом случае надо было останавливаться в поварне. Я вот о чём подумал: от этого места до неё – ну от силы три километра. И сюда уже будет идти тропа, а значит – добираться будет значительно легче.
До поварни оставалось всего восемьсот метров.
…Это было старое, вросшее в землю строение, поставленное каким-то охотником-промысловиком. Высотой в двенадцать венцов, с плоской засыпанной землёй крышей и с замазанным глиной очагом- камельком у противоположной от входа стенки. Дверь была наполовину оторвана (нижнюю ремённую петлю, видимо, съели мыши), нары засыпаны сухой травой, которую натаскали пишухи-сноставки, окон в стенах не было вообще.
Но всё-таки это было строение, в углу его высилась значительная охапка дров, а с потолка свешивался полотняный мешок с какими-то невесть когда принесёнными сюда продуктами.
– Если честно – вот тогда я понял, что
Здесь надо заметить, что Бурзайкину снова сильно повезло. Но не в том, что на третий день после катастрофы он поймал в петлю беляка. А в том, что в тот год в Северо-Восточной Якутии был так называемый «год заячьего урожая», когда заяц размножается в совершенно невероятных количествах. Эти годы случаются раз в десять-одиннадцать лет. Естественно, в такой период добывать зайца, в том числе и петлями, становится довольно просто. Некоторые хитрости содержатся в самой конструкции петель и в способах их постановки, но именно эти хитрости Бурзайкин, как человек, дважды работавший с охотниками-якутами, знал. И, прихлёбывая из кружки крепко пахнущий зайчиный бульон, он впервые за прошедшие четыре дня позволил себе посмотреть в будущее относительно уверенно.
Так Бурзайкин поселился в поварне в верховьях Чистагая – собирал дрова, ловил зайцев и просто считал дни. Солнце пригревало, потихоньку-потихоньку с крыши начала сочиться капель. Трижды он слышал над хребтом звук авиационных двигателей – самолёт искали, но, судя по всему, очень далеко от места его настоящего падения.
Думаю, что это время Бурзайкин просто-напросто отходил от невероятного нервного шока и потрясения. Он ухитрился загнать это потрясение очень глубоко внутрь себя и полностью сосредоточиться на своём спасении. Добравшись же до места с относительно гарантированной безопасностью, он, как заметил сам, полностью ушёл в «насекомое существование».
Вместо чая он заваривал листья брусники, которые собирал в двухстах метрах от поварни на обдутой бровке берега. Зайцев он ловил столько, что даже морозил часть их тушек и создал на будущее небольшой запас. В тот же запас Бурзайкин определил и найденные в поварне сухари. Он положил себе есть не больше одного сухаря в два дня, предполагая, что они очень ему понадобятся на пути до Кал дана.
Кроме того, Бурзайкин начал делать лыжи.
В качестве заготовок для лыж он использовал толстый сухостойный ствол ивы-кореянки – чозении. Это было чертовски долгое занятие: сперва он принёс обрубок длиной в собственный рост в поварню, затем тщательно распустил его на две доски. Главной проблемой для Бурзайкина была невозможность наточить инструменты: обгоревшие напильники с этой задачей справлялись плохо. То есть топор с лезвием из мягкого металла они ещё брали, а вот зубья пилы-ножовки – уже нет.
Но древесина чозении была мягкой, торопиться было некуда, и, по утверждению Валерия, через пять дней ему удалось соорудить пару самых страхолюдных на свете лыж – шириной почти в две ладони и длиной полтора метра. Концы их он загнул над огнём в камельке, поверхность обжёг, крепления сделал из того самого брезента, который выпал из рухнувшего самолёта.
Надо сказать, что существование Бурзайкина в поварне было отнюдь не столь идиллическим, как можно было бы заключить из написанного мною. Зайцев из расставленных вокруг избушки петель начала потаскивать росомаха, да и вообще их количество в окрестностях оказалось конечным. Бурзайкин поймал и заморозил около двадцати зверьков, но за каждым следующим ему уже приходилось уходить всё дальше и дальше. Дни увеличивались, и надо было потихоньку решать – двигаться ли дальше на Калдан или ждать вскрытия рек здесь, в поварне на Чистагае.
– После того как встал я на лыжи, мне буквально море по колено показалось. Будто крылья обрёл. И это даже на таких, совсем страшненьких, которые у меня получились. Теперь я уже только отъедался и готовился к переходу. Сомнительно мне было, что по Чистагаю, особенно в его верхнем течении, можно хорошо сплавиться на плоту. А потом, когда в полутора километрах нашёл ещё одну ровную чозениевую сушину, решил сделать ещё одни лыжи.
Следующие лыжи Бурзайкин готовил про запас. Было очевидно, что его самодельные конструкции не очень надёжны и могут треснуть на жёстком насте или при пересечении буреломной тайги. Кроме того, он продолжал истреблять зайцев и морозить их мясо – в итоге у него оказалось почти двадцать килограммов зайчатины. И в начале апреля Бурзайкин, завернув в брезент свои в высшей степени нехитрые пожитки, покинул гостеприимную поварню неизвестного охотника и двинулся вниз, волоча за собой запасную пару лыж.
Проблему с ночёвками Бурзайкин решал просто.
Он добирался до более-менее значительного залома на берегу реки, складывал большой костёр и ложился рядом. Теплело, температура редко падала ниже минус двадцати по Цельсию, и овчинный полушубок, меховые штаны и унты неплохо защищали от холода. Лыжи он укладывал на снег, а поверх них наваливал охапку веток кедрового стланика. Несколько раз он устраивал пожоги на гальке, заваливал их тем же стлаником и мирно дрых, сколько дрыхлось.
– Исключительно расслабляющее дело эти пожоги, – чуть ли не мечтательно говорил Валерий. – Как в бане побывал: весь организм оттаивает и размягчается.
Однажды его путь пересёк след недавно поднявшегося из берлоги медведя.
– Встревожился я, конечно. Поглядел, откуда след, и обошёл то место, куда он направлялся, как можно дальше.
Я спросил его, опасался ли он во время своего странствия хищников – тех же медведей или волков.
– Волков? Да я про них и не думал вообще. Медведя, конечно, опасался. Весна же, он только после берлоги, жрать ему нечего. Да, встречал их следы раз несколько на своём пути. На самого не наткнулся, слава богу. Но, по правде сказать, мне тогда казалось, что не для того я из самолёта живой выпал, чтобы меня эта косматая тварь под конец дела сожрала. Гораздо больше я боялся под лёд провалиться. Но Чистагай становился всё шире и шире, и я шёл прямо по руслу реки, делая даже на моих убогих лыжах по сорок километров в день. Вообще надо сказать, что после того, как я вошёл в ритм, мне сам переход казался таким же бытовым мероприятием, как и жизнь в поварне. Проснулся, сварил зайчатины, поел, встал на
