– Тогда и выйдем? – спросил Вадим.

– Понедельник, – мрачно сказал Василич.

– Понедельник – что?

– Примета плохая выходить в море в понедельник, – подивился непонятливости Вадима Василич. – Но мы схитрим. От пирса отойдём и встанем на якорь у выхода из бухты. Дождёмся нуля по времени и в море уже во вторник окажемся.

Шаркет покачивался на волнах. Смуглый лысый бородатый мужик с пронзительными угольными глазами стоял на корме и хмуро наблюдал за приготовлениями к отплытию. Внешне он был удивительно похож на Казбича из первой кинопостановки «Героя нашего времени».

– Это что за абрек? – шёпотом спросил Вадим Василича.

Вопрос был хоть и закономерный, но несколько неуместный. Все люди, которые находились на пирсе, под пирсом, около пирса, подходили к пирсу или, наоборот, уходили, напоминали самый отпетый уголовный сброд времён освоения Сахалина или золотой лихорадки на Ленских приисках.

Но среди этого сплошь татуированного, бритого, лысого или волосатого люда «абрек» выделялся каким-то полным отчуждением. Иногда он улыбался сам себе, каким-то своим странным разбойничьим мыслям, и улыбка у него была отнюдь не доброй.

– Охотовед местный, – почему-то тоже шёпотом произнёс Василич. – С нами едет. До посёлка Ямск.

Вадим уже знал, что их крохотное судно битком набито не только подозрительными личностями, но и незаконным оружием, краболовками, перемётами и вообще множеством оборудования и снаряжения, за наличие которого в свободной демократической России можно запросто получить тюремный срок. А охотовед вроде как считается представителем государственной машины подавления, поэтому его наличие на судёнышке выглядело по-настоящему противоестественным.

Но капитан Василич, опять же, относился к наличию охотоведа на борту спокойно, так что, похоже, «абрек» всё-таки был полноправной частью этого мира.

Вокруг поломанного бревенчатого пирса, сооружённого ещё в тридцатые годы при строительстве культбазы «Нагаево», толклось семь крохотных катеров «москитного флота». Ни морская инспекция, ни налоговая, ни пограничники, ни рыбнадзор, ни местный экстрасенс и ясновидец Саша Кашинцев, ежедневно с областного телеэкрана предсказывавший всем ужасное будущее, не имели ни малейшего представления о том, что составляло источник доходов владельцев этих катеров и населявших их экипажей. Незаконная добыча икры и рыбы, сбор морской капусты со дна моря и птичьих яиц со скалистых приморских обрывов, торговля цветным металлом с брошенных рыболовецких баз, контрабанда палёной водки, доставка многочисленного «левого» груза в погибающие от безработицы мелкие посёлки побережья, «круизы» для немногочисленных толстосумов, таинственные рейсы к иностранным пароходам за границу двенадцатимильной зоны не составляют и одной десятой дел, к коим привлекались эти страхолюдные серые, похожие на странных постукивающих бронированных тараканов судёнышки.

Зачастую эти катера служили в качестве постоянного места жительства их владельцев и немногочисленных экипажей. Так, в частности, обстояло дело с Василичем и его двумя матросами – Степаном и Перцем.

Вадим был практикантом-ихтиологом и должен был попасть на исследовательскую станцию на реке Яме, где его коллеги проводили учёт рыбы на скате мальков. Его дядя, в прошлом – инспектор ГИМС, а нынче – какой-то всеми уважаемый функционер в рыбном институте, пристроил его на разваливающийся катер постройки первой половины XX века, капитаном которого являлся Василич. Обшивка катера напоминала черепаший панцирь из-за наваренных на неё внахлёст четырёхугольных кусков металла различной толщины, размеров и формы. Каждая такая нашлёпка закрывала или трещину, или глубокую вмятину, или пробоину от ударов о камни. Вадим прикинул, что такими латками покрыто почти две трети площади днища.

– Что, боисся? – хрюкнул подошедший к шаркету по обнажённому морскому дну матрос Перец. – Не ссы, от них дно ещё крепче становится.

На отливе кораблик подпирался с обеих сторон специальными «ногами», сделанными из труб с квадратными площадками на концах. Укреплённые этими подставками пузатые катера-поплавки выглядели предельно забавно – как мультяшные космические корабли, стоящие на поверхности какой-то другой планеты.

Поверхность и впрямь была странной взгляду: ложе, на которое катера ложились килем, большую часть суток являлось морским дном.

– Когда выход? – обратился дядя Вадима к капитану Василичу, приведя молодого человека с рюкзаком на палубу шаркета.

– Когда-когда, – произнёс Василич сосредоточенно совершенно профессорским голосом, словно решая в уме теорему Бернулли. – Погрузимся и пойдём. С водой двинемся.

– Ну если с водой, – хмыкнул дядя, оставляя племянника на произвол судьбы.

Василич ждал воду уже третий день. Он познакомил Вадима со своими матросами – благообразным Перцем, похожим на графа Льва Николаевича, каким его изображают в школьных учебниках в момент посетившего его просветления, и страхолюдным Степаном – невысоким, свитым из мускулов, коротко стриженным мужиком около пятидесяти с рожей висельника. Перец же (впрочем, как и Василич) обладал искренним и даже по-детски недоумённым выражением лица, более приличествующим странствующему монаху или профессиональному жулику, нежели представителю одной из самых маргинальных прослоек общества. Правда, от странствующего монаха или графа Толстого Перец отличался ещё и замысловатой татуировкой, покрывавшей все его руки от плеч до кончиков пальцев, и странной, очень противной манерой издавать ржущие звуки по окончании каждой фразы. Всем же прочим – жирной, откормленной физиономией, на которой следы многочисленных возлияний легко сходили за печать раздумий и молитв, а также длинными, до середины спины, спутанными седыми волосами и такой же длинной, седой и вонючей бородой – он совершенно соответствовал нынешнему российскому архетипу странствующего мудреца. На блаженного искателя истины, причём взыскавшего её полной мерой и потому просветлённого, походил и сам капитан Василич. Крупный, голубоглазый, с огромной рыжей бородой и шевелюрой, обильно разбавленными проседью, он выглядел настоящим Капитаном – «обветренным, как скалы» и мудрым, как старый сивуч. Однако наличие на одном судне двух человек с просветлёнными лицами и по-детски чистыми глазами наводило неискушённого наблюдателя на мысль, что грязный и ржавый катер Василича является местом, где вершатся вышние таинства, способствующие очищению душ, искушённого же – о том, что обладатели такой внешности заняты чем-то таким, для маскировки чего надо этой внешностью обладать… А додумывать эту мысль уже особо и не хотелось.

Василич двигался несколько скованно, что Вадим относил на счёт неумеренного потребления горячительных напитков до, во время и после различных моряцких мероприятий. Однако через сутки его пребывания на катере (который за это время так и не двинулся с места) Перец сообщил, что Василич – пожизненный инвалид с ампутированными ступнями, которые ему, мертвецки пьяному, отгрызли собаки в Аяне в феврале 1993 года.

Все трое суток ожидания шаркет Василича постепенно наполнялся соляркой, ящиками с тушёнкой, мешками с хлебом, упаковками консервов, бутылками водки и пива, различными личностями, всё это доставлявшими на борт и не всегда с него уходившими. Все эти личности считали своим долгом выпить как минимум бутылку водки с постоянными обитателями катера, к коим автоматически считался причисленным Вадим, посудачить о предстоящем ходе рыбы, дизелях, инспекции ГИМС, воде, маршрутах других кораблей, брошенных посёлках на побережье, сроках вывоза икры и ещё тысяче и одной вещи, из которых состояла жизнь обитателей береговой полосы. Вадим же в этот отрезок времени ухитрился облиться с ног до головы соляркой при заправке, свалиться с трапа на гальку, трижды поесть вкуснейшего жареного палтуса, напиться вусмерть водки, протрезветь и снова напиться. В итоге всё малопонятное коловращение на пирсе и вокруг него стало казаться ему единственным естественным образом жизни.

Не сказать чтобы это коловращение выглядело очень размеренным и регулярным.

В какой-то момент по трапу загрохотали армейские ботинки, и двое грузных здоровенных мужиков в камуфляже и с оружием свалились в трюм.

– Хенде хох! – заорал один из них, мгновенно багровея от вспышки искусственно вызванного гнева.