бывшей каюте сэра Джона — было жутко холодно, но здесь, в ночи, холод набросился на них с лютой яростью неумолимого агрессора. За последние два часа поднялся легкий ветер, и повсюду вокруг факелы и трехногие жаровни (Фицджеймс предложил, а Крозье к концу первого часа посиделок за бутылкой виски согласился отослать участникам карнавала несколько мешков с углем и бочонок сырой нефти для открытых жаровен, во избежание серьезных обморожений) шипели и трещали на стоградусном морозе.
Два капитана разговаривали очень мало, погруженные каждый в свои печальные мысли. Дюжину раз их уединение нарушали: лейтенант Ирвинг явился доложить, что возвращается со сменной вахтой на «Террор»; лейтенант Ходжсон явился сказать, что его вахта прибыла на карнавал; другие офицеры в нелепых маскарадных костюмах несколько раз являлись доложить, что на самом карнавале все в порядке; разные вахты и вахтенные офицеры «Эребуса» сменялись с дежурства и заступали на дежурство; инженер мистер Грегори пришел сообщить, что они вполне могут потратить часть угля на жаровни, поскольку оставшегося топлива все равно хватит лишь на два-три часа движения корабля под паром, коли наступит мифическая оттепель, а потом удалился, чтобы распорядиться о доставке нескольких мешков угля к разноцветному парусиновому городу на льду, где буйное веселье продолжало набирать силу; старый парусник мистер Мюррей — наряженный гробовщиком, в маске-черепе под высокой бобровой шапкой, каковая маска не особо отличалась от его собственного исхудалого костистого лица, — извинился и спросил, можно ли взять два запасных кливера, чтобы соорудить ветровой щит подле новых жаровен.
Капитаны выслушивали доклады, давали свои разрешения, передавали приказы и рекомендации, не отвлекаясь от своих безрадостных мыслей, навеянных виски.
Где-то между одиннадцатью и полуночью они снова тепло укутались и спустились с корабля на лед, когда Томас Джопсон и Эдмунд Хоар, стюарды Крозье и Фицджеймса соответственно, вместе с лейтенантами Левеконтом и Литтлом (все четверо мужчин были в причудливых маскарадных нарядах, натянутых поверх толстых шинелей и многочисленных поддевок под ними) явились в кают-компанию сообщить, что медвежатина уже жарится вовсю и самые лучшие куски мяса оставлены для капитанов — и не соблаговолят ли джентльмены присоединиться к праздничному ужину?
Крозье осознал, что очень пьян. Обычно он пил, не обнаруживая видимых признаков опьянения, и люди привыкли к тому, что от капитана, всегда полностью контролирующего ситуацию, частенько пахнет спиртным, но он не спал последние несколько ночей, и сейчас, выйдя на жгучий стоградусный мороз и шагая к освещенному факелами парусиновому лабиринту, сверкающему айсбергу и толпам причудливых фигур, Крозье чувствовал, как виски горит у него в желудке и мозгу.
Главная жаровня находилась в белом зале. Два капитана прошли через ряд разноцветных покоев, не перемолвившись ни словом ни друг с другом, ни с какой-либо из многих десятков гротескных масок, мельтешивших вокруг. Миновав синий, пурпурный, зеленый и оранжевый залы, они вошли в белый.
Крозье ясно видел, что почти все мужчины тоже сильно навеселе. Как же они умудрились напиться? Они что, приберегали для праздника свои порции грога? Припрятывали бертонское пиво, обычно подававшееся к ужину? Он знал, что они не взломали винную кладовую «Террора», поскольку поручил лейтенанту Литтлу проверить, целы ли там замки, сегодня утром и ближе к вечеру. А винная кладовая «Эребуса» благодаря сэру Джону пустовала с самого начала плавания.
Но мужчины каким-то образом крепко напились. Как моряк с сорокалетним стажем, начинавший службу простым юнгой, Крозье знал, что изобретательность британского матроса — по крайней мере, в части изготовления, тайного хранения или добывания спиртного — не знает границ.
Огромные куски медвежатины, уложенные на металлическую решетку, жарились на открытом огне под наблюдением мистера Диггла и мистера Уолла; весело сверкающий золотым зубом лейтенант Левеконт и другие офицеры и вестовые с обоих кораблей раздавали оловянные тарелки с дымящимся яством выстроившимся в очередь мужчинам. Запах жарящегося мяса кружил голову, и Крозье обнаружил, что у него текут слюнки, несмотря на все данные себе клятвы не принимать участия в карнавальном пиршестве.
Очередь расступилась перед двумя капитанами. Старьевщики, католические священники, французские придворные, эльфы, феи, нищие в пестрых лохмотьях, мертвец в саване, два римских легионера в красных плащах, черных масках и золотых нагрудных доспехах жестами пригласили Фицджеймса и Крозье проследовать в голову очереди и приветствовали проходивших мимо офицеров почтительными поклонами.
Мистер Диггл — накладные груди наряженного китаянкой кока сейчас были спущены к поясу и колыхались там при каждом его движении — самолично отрезал самый лучший кусок мяса для Крозье, а потом еще один для капитана Фицджеймса. Шипящее жаркое подавалось на повседневных оловянных тарелках, а не на лучшем фарфоре сэра Джона, но Левеконт выдал вновь прибывшим столовые приборы из офицерской столовой и белые льняные салфетки. Лейтенант Фейрхольм налил пива в две кружки.
— На таком холоде, джентльмены, — сказал Фейрхольм, — нужно приноровиться пить раздельными быстрыми глотками, точно птица, чтобы губы не примерзли к кружке.
Фицджеймс и Крозье нашли место во главе задрапированного белым стола и уселись на стулья, услужливо отодвинутые для них по взвизгнувшему льду мистером Фарром, грот-марсовым старшиной, которому Крозье устроил строгий допрос несколько часов назад. Рядом с ними сидел мистер Блэнки со своим коллегой, ледовым лоцманом мистером Рейдом, а также Эдвард Литтл с полудюжиной офицеров с «Эребуса». Все четверо корабельных врачей расположились группой на другом конце белого стола.
Крозье снял рукавицы, несколько раз согнул и разогнул замерзшие пальцы в шерстяных перчатках и осторожно попробовал мясо, стараясь не прикасаться губами к металлической вилке. Жаркое из медвежатины обожгло язык. Тут он едва не рассмеялся в голос: стоит стоградусный мороз, пар от дыхания висит перед ним облаком ледяных кристаллов, лицо спрятано глубоко в тоннеле из шерстяных шарфов, шапок и «уэльского парика» — а он только что обжег язык. Он повторил попытку, на сей раз прожевав и проглотив кусок.
Стейка вкуснее он в жизни не пробовал. Это удивило капитана. Много месяцев назад, когда они в последний раз ели свежую медвежатину, жареное мясо показалось прогорклым на вкус и запах. Люди тогда сильно отравились печенью и, возможно, еще какими-то внутренними органами животного. Тогда они решили, что мясо белого медведя они станут есть только в самом крайнем случае: если над ними нависнет угроза голодной смерти.
А теперь это пиршество… это роскошное пиршество. Все вокруг него в белом зале — и, очевидно, за покрытыми парусиной бочками, сундуками и столами в соседних оранжевом и фиолетовом залах — с жадностью уплетали мясо. Смех и болтовня счастливых людей с легкостью перекрывали и рев огня в жаровне, и хлопанье парусины на вновь поднявшемся ветру. Здесь, в белом зале, мало кто пользовался ножом и вилкой должным образом — иные просто натыкали кусок мяса на вилку и рвали зубами, но большинство ели прямо руками в рукавицах. Со стороны казалось, будто сто пятьдесят изголодавшихся хищников с упоением пожирают свою добычу.
Чем дольше Крозье ел, тем с большей жадностью. Фицджеймс, Рейд, Блэнки, Фарр, Ходжсон и остальные — даже Джопсон, стюард капитана, сидевший за соседним столом с прочими стюардами, — похоже, поглощали мясо с таким же смаком. Один из помощников мистера Диггла, наряженный китайским младенцем, обходил столы, раскладывая на тарелки дымящиеся овощи со сковороды — Крозье видел железную печь с вельбота с булькающими кастрюлями на ревущих горелках, когда вошел, — но консервированные овощи, пусть замечательно горячие, казались просто безвкусными по сравнению с восхитительной свежей медвежатиной. Только положение начальника экспедиции не позволило Крозье протолкаться в начало очереди и потребовать добавки, когда он доел свой огромный стейк. Лицо Фицджеймса полностью утратило прежнее рассеянное, отстраненное выражение; казалось, молодой командор готов разрыдаться от счастья.
Внезапно — в тот момент, когда большинство мужчин уже управились со своим мясом и принялись пить хмельное пиво, пока оно не превратилось в лед на морозе, — персидский король, стоявший у входа в фиолетовый зал, начал крутить ручку музыкальной шкатулки.
Бурные аплодисменты — оглушительное хлопанье толстых рукавиц — раздались при первых же дребезжащих, бренчащих звуках, исторгнутых примитивным аппаратом. Многие ценители музыки на обоих кораблях жаловались на музыкальную шкатулку — мол, звучание вращающихся металлических дисков почти ничем не отличается от фальшивого голоса старой шарманки, — но эту мелодию все узнали мгновенно.
