Гёте1…И всё осталось там — за белым-белым,за тем январским ледовитым днем.О, как я жить решилась, как я смела!Ведь мы давно условились: вдвоем.…………………………………………А тот, который с августа запомнилсквозь рупора звеневший голос мой, —зачем-то вдруг нашел меня и поднял,со снега поднял и привел домой.Как в притчах позабытых и священных,пред путником, который изнемог,ты встал передо мною на коленои обувь снял с моих отекших ног;высокое сложил мне изголовье,чтоб легче сердцу было по ночам,и лег в ногах, окоченевший сам,и ничего не называл любовью…2Я знаю, слишком знаю это зданье.И каждый раз, когда иду сюда,все кажется, что вышла на свиданьесама с собой, такой же, как тогда.Но это больше, чем воспоминанье.Я не боюсь самой себя — вчерашней.На все отвечу, если уж пришла, —вот этой серой, беспощадной, страшной,глядящей из блокадного угла.Я той боюсь, которая однаждына Мамисоне искрящимся днемглядела в мир с неукротимой жаждойи верила во всем ему, во всем…Но это больше, чем воспоминанье.Я не о ней. Я о гранитном зданье.Здесь, как в бреду, все было смещено:здесь умирали, стряпали и ели,а те, кто мог еще вставать с постелей,пораньше утром, растемнив окно,в кружок усевшись, перьями скрипели.Отсюда передачи шли на город —стихи и сводки, и о хлебе весть.Здесь жили дикторы и репортеры,поэт, артистки… Всех не перечесть.Они давно покинули жилищатам, где-то в недрах города, вдали;они одни из первых на кладбищапоследних родственников отвезлии, спаяны сильней, чем кровью рода,родней, чем дети одного отца,сюда зимой сорок второго годасошлись — сопротивляться до конца.Здесь, на походной койке-раскладушке,у каменки, блокадного божка,я новую почувствовала душу,самой мне непонятную пока.Я здесь стихи горчайшие писала,спеша, чтоб свет использовать дневной…Сюда, в тот день, когда я в снег упала,ты и привел бездомную — домой.3
