такая? Не может вылететь? И до аэродрома из Камушков не дозвониться.
Но вчера Женя чувствовала — вот-вот…
Зря чувствовала. Вдруг пришла телеграмма: «Не беспокойся, заболел, ничего серьезного, приезд откладывается, позвоню, скучаю, целую». На почте, пробежав текст глазами, Женя только и поняла: нечего ждать сегодня, не прилетит. Сразу стало все безразлично, едва добрела до дому. Дома перечитала: болен, теперь дошло. Ничего серьезного! Температура, конечно, сорок, опять ангина, как — в январе, горло замотано синим шарфом и глаза беспомощны без очков, как тогда, лежал, поила с ложечки, как ребенка.
В Ленинград даже не позвонить, телефона в квартире нет…
Часов в восемь забежала Варвара Петровна, громкая, как всегда: «Женя? Чего без свету?» Свет вспыхнул ярко. Женька прикрыла рукой зареванные глаза. «Вон… телеграмма…» Варвара Петровна прочла громко. «Ага, понятно. Директор тоже сегодня получил. Командировку продлил на две недели, проявил чуткость». — «А как же я?»—сказала Женька беспомощно. «Приходи завтра в лабораторию, дело тебе найдем». — «Директор все равно выгонит». — «А ты опять приходи. Не выгонит! Нельзя ж так сидеть. Ну, чего молчишь?» — «Не могу я еще две недели», — сказала Женька с тоской. «Это ж прямо рабство какое- то! Сама же себе устроила», — громко вздохнула Варвара Петровна. Подумала, вдруг спросила: «Деньги есть?» — «Деньги? — Женька не поняла. — Есть, Валерик оставил». — «Могу дать. Через полчаса вездеход от строителей. К утру будешь в городе и сразу на самолет. Ну, поняла?!»
Так это вышло, нежданно…
— И чего ж вы там делаете, если не секрет? — пытал старичок.
— Работаем на научной станции. У меня муж — биолог…
Женьку б на вездеход не взяли, конечно. Но Варвара Петровна договорилась. В самый последний момент сунула ей записку: «Адрес мамы, вдруг пригодится». — «Да зачем? — Женька даже брать не хотела. — Я же к Валерику». — «А вдруг, — Варвара Петровна сунула ей в карман. — В самолете в записную книжку перепиши. Через нее, если надо, найдешь Хижняка. Самый тощий в Питере, сразу узнаешь, ты его не застала». — «Слышала я, — кивнула Женя смущенно. — Ваш муж?» — «Бывший, — громко уточнила Варвара Петровна. — Рассчитывай на него, если что». — «Да зачем же мне!» Из вездехода уже кричали: «Девушка, влазь, торопимся!» — «Ну, валяй!» — Варвара Петровна чуть притиснула Женьку к себе. Оттолкнула. «Спасибо!»—«Лети, чем так жить», — непонятно сказала вслед Варвара Петровна. И вездеход взревел…
— И вы, значит, биолог? — уважительно покашлял старик.
— Учусь еще…
«А что? Осенью поступлю в университет, и будет правда».
— У меня дочка тоже на Сахалине уехавши, — шмыгнула носом остренькая старушка в вязаных чулках. — Зять-то в порту работает, уважительный, все «мама», «вы», деток уж трое.
— Пока молодые — чего…
Очередь сочувственно заулыбалась. Кто-то уже предложил сетку для апельсинов — мол, лишняя, можно потом занести, тут близко. Девушка отказалась, она сейчас купит газету и в газету возьмет, ей тоже близко, улица Зенитчицы Столяровой. Все знали, рядом. Еще неизвестно, когда продавщица откроет. Может и не достоять.
«Раз он болен, мог только в поликлинику выйти, на прием. Зря ходит, лучше бы вызвал врача. И хорошо бы он все-таки первым домой пришел. А если мать? Мать-то я узнаю, она на Валерку похожа на фотографии. Слово какое смешное: свекровь. А отец — свекор, отца тоже узнаю. Если мать откроет, тогда просто скажу: «Я — Женя!» Ага. Так и скажу. И все ясно. Рюкзак хоть догадалась сдать в аэропорту, сейчас бы с ним таскалась..»
— И давно с мужем живете, если не секрет?
— Год уже.
«А что? С сентября, месяц — за два, по-северному, выйдет даже больше, чем год…»
— У меня внучка тоже молоденькой вышла, сразу после школы, — улыбнулся старичок. — Отговаривали, а живут ладно.
— Чего не жить, молодые!
— Во Дворце регистрировались, красиво…
Женя, в школе еще, тоже для себя представляла, как это будет. И видела — обязательно во Дворце. Она стоит, вся в белом, в фате, видит себя в зеркалах — прекрасную, как фея. И среди гостей прямо шелест: как она прекрасна. Прямо фея. Она поднимает лицо, счастливое, гордое. И видит Его наконец. Он спускается к ней по мраморной лестнице. Ближе. Ближе. Высокий, с розой в петлице, в черном костюме, черные волосы чуть вьются над белым лбом. Все в Жене прямо обмирает ему навстречу. Но лица она не видит, только — черные волосы. И знает, что Он прекрасен и что это Он…
«Женя, ты о чем там думаешь?» — слышен мамин голос. «Ясно, что не о физике», — это уже папин. «Мечтаешь, а уроки когда?»—уже снова мама. «Я успею», — невнимательно обещает Женя, вся еще на мраморной лестнице. «Ну что ты в самом деле? — смеется папа. — Успеет она! Дай ты человеку просто задуматься». — «Но ведь десятый класс». — «Троек же нет, — заступается папа. — Главное, что ли, в жизни уроки?» — «А что, по-твоему, главное?» — интересуется мама. «Как кому, — папа все смеется. — Для меня, например, — ты, Женька, рудник». — «Сказал бы прямо, рудник, рудник и опять рудник». — «Ну, сама ведь знаешь, что неправда, — папа обнимает маму за плечи. — Вы с Женькой и рудник!» — «Ой ли?» — смеется мама. И забыли уже про Женю, между собой смеются. Тут Женька вдруг ревнует, как маленькая. «А для меня, пап, что?» — спрашивает, чтоб встрять. «А вот посмотрим, когда доживем», — смеется папа. И ее подгребает рукой, чтобы были все трое — вместе.
Детские, смешные мечтания.
И не черные вовсе волосы — рыжеватые, легкие, с тусклым и сильным блеском, который чувствуешь даже в темноте. И сутулится. Поправляет очки рукой. И морщинки уже у глаз, он ведь старше Женьки на девять лет. Такой взрослый, что сперва рот страшно было открыть, а потом привыкла, будто не стало девяти лет. Черного костюма у него нет, свитера на все случаи жизни. И розы в петлице не было, никакого Дворца, даже скромного загса пока что не было. А Он — есть, это главное.
Вот что для Женьки главное — Валерий, что он просто есть.
И она к нему добралась в его день рождения. Но зачем-то стоит тут в очереди. Он, конечно, уже пришел…
Продавщица шуршала внутри ларька. Открыла окошечко наконец. Медленно укрепила ценник. Очередь подтянулась, выстраивалась теперь в затылок.
— За газетой-то уже не успеешь, — сказала Аня Дмитренко.
Но Женя не слышала. Вдруг ощутила всем телом острое, как боль, нетерпение. Он уже дома. Конечно. Давно. Лежит. Ждет. Он, конечно, не может ждать, потому что не знает. Но все равно ждет. Как она ждала его в Камушках каждую минуту. А она стоит тут. Неизвестно зачем. Апельсины какие-то! Скорей, скорей.
Вдруг пошла из очереди.
— Куда ты? — сказала Аня. — Открывают…
— Девушка в меховой куртке не ответила, махнула. рукой. Шла уже через площадь, быстро, почти бежала, капюшон скакал по плечам, светлый мех мешался со светлыми волосами.
— Ишь, к свекрови торопится, — одобрительно шмыгнула носом старушка в вязаных чулках. — Любит, видать, свекровь-то.
— Молодые — чего? Все торопятся. Нет достоять, купить. Бегом все!
— А с ребенком как же там жить? — вслух подумала еще Аня Дмитренко. — Солнца, говорит, полгода нету, север.
— У меня дочка на Сахалине, ничего, трое деток,
— Всюду жить можно, коли здоровье есть, — сказал старик в кепочке,
