будто девушка все время смеется. А на виске — родинка, такая большая, что Аня таких и не видела, вот уж действительно — родимое пятно. Но оно не портит лица.

— За апельсинами, да? — сказала девушка. — Я за вами, ладно?

Аня молча кивнула.

— Во что ж я только возьму… — сказала девушка.

Аня ничего не ответила, даже и не слыхала. Все еще переживала, что связалась с Зубковой. Сама же и виновата. Нечего было связываться! Заткнуть уши и мимо пройти. И ведь почти уж прошла на выход мимо Зубковой — ан нет, ввязалась.

Мальчик больно уж был похож на Антона, вот и ввязалась..

Аня поравнялась уже с контролем, когда Зубкова крикнула: «Мальчик, куда? Стой, тебе говорю! А ну вернись!»

Мальчик — глазастый, худенький, в беретике, как у Антона, — затоптался на месте, обернул к контролеру испуганное лицо, сказал тихо: «Я с мамой…» — «Мало что с мамой, а пятак где? А ну вернись!»

Немолодая женщина, тоже худенькая и глазастая, с усталым лицом, проходила как раз через дальний АКП, крикнула оттуда: «Сережа, я сейчас!»

Подошла, взяла мальчика за руку, объясняя Зубковой: «Ему только шесть…» — «Шесть!» — нехорошо засмеялась Зубкова. — И не стыдно, гражданка! Учите врать своего ребенка, лишь бы даром пройти». — «Как вы можете! — Женщина побледнела. — Ему действительно шесть. Я паспорт могу показать». — «Мне ваш паспорт не нужен, — отрезала Зубкова. — В паспорте вы покажете! А нечего государство обманывать. Удавитесь из-за пятака». — «Мама, почему она кричит?» — шепотом сказал мальчик. «Погоди, Сережа», — сказала женщина. «Вот заплатите, как положено, тогда поедете». — «Нет, спасибо, мы уже не поедем», — тихо сказала женщина.

Крепко держа мальчика за руку, прошла обратно через контроль, свернула к выходу, слышно было, как говорила мальчику: «Ты же хотел на автобусе, Сереженька, вот сейчас и поедем…» — «Значит, не больно надо, — фыркнула Зубкова. — Ишь какая обидчивая! А нас на рабочем месте, может, двести раз на дню обижают, да мы стоим, ничего». — «Кто тебя обижает?» — сказала Аня. Не выдержала, хоть надо было не связываться, это ж— Зубкова. «А надоели — сил нет, — сказала Зубкова. — Прут и прут. В пик прут и без пика прут…» — «Наша работа такая, — сказала Аня. — Люди ж». — «Детей волокут куда-то, туда, назад. Старухи. Давно на кладбище надо лежать, а тоже прут, и этим, вишь, надо…» — «Сама будешь такая», — сказала Аня. «Я раньше сдохну!» — «Разве — от злости», — ляпнула Аня. Вот уж точно — ляпнула. «Зато ты у нас больно добрая, — громко, что пассажиры обернулись, сказала Зубкова. — Сына от доброты родила. И на Хижняка теперь вешаешься, тоже от доброты. А ведь зря стараешься. Добрых-то никому не надо».

У Ани прямо язык отнялся. Как стояла возле контроля, так и осталась, будто прилипла.

«Чего смотришь? Правда-то глаза колет!»

Аня все стояла.

После она, конечно, много надумала, как бы можно ответить. Можно, например, было: «Злых как раз никому не надо». Ну, это бы Зубкова даже не поняла. Или бы можно: «Ты моего сына не трогай!» Тут бы нужно так, с угрозой, сказать, чтобы Зубкова почувствовала. Но у Ани не выйдет. Или, например: «А тебе-то какое дело?» И просто мимо Зубковой пройти на выход, будто Зубковой тут и нет…

Но Аня только стояла и хлопала глазами.

Дворник Ащеулова, проходившая мимо с отрешенным и непримиримым лицом, как у ней всегда, выручила Дмитренко: «Ты, Зубкова, жало-то подбери, ненароком отдавят. Анна, чего присохла? Шла, так иди».

Вслед за Ащеуловой, ватно переступая ногами, Аня выбралась наконец на улицу.

«Чего она на тебя?»

Аня только головой помотала.

«Ну и нечего слушать, — отрезала Ащеулова. — Слону ушей не хватит всех слушать. Парень-то на продленке?»— «На продленке», — кивнула Аня. «Парень присмотрен, — одобрила Ащеулова. — А в выходной с ним ехай в ЦПКО, на карусели катайся. Любит на карусели?» — «Любит», — кивнула Аня. «То-то и то», — непонятно сказала Ащеулова. Если б при карусели была круглый год работа, дворник Ащеулова пошла бы работать на карусели. И была бы счастлива. Ребятишек бы пускала бесплатно. Но там работа сезонная, а жрать-то круглый год надо…

«Парень уже у тебя большой. Мать должен жалеть». — «Я на Антона не обижаюсь», — сказала Аня.

Она больше хотела, чтоб девочка родилась. Но Антон как раз ласковый, будто девочка. И со стола приберет, и чаю со смены нагреет матери, теплые тапки несет навстречу. Прижмется щекой: «Ты без меня скучала?» — «Я всегда без тебя скучаю». — «Я тоже. А ты бы что делала, если бы меня не было?» — «Не знаю, — смеется Аня. — Не жила бы, наверное. Как без тебя?» — «Я б тоже не жил. Знаешь, как собаки целуются?» — «Нет, это не знаю». — «Сейчас покажу». Тычется Ане в лицо холодным маленьким носом, громко дышит, визжит. «Так. Поняла?» — «Поняла. Кушать хочешь?» — «Мам, а у нас братьев нет?» — «Нету, сынок». — «А сестры?» — «Откуда ж, сынок. Ты у меня один». — «Дедушки тоже нет?» — «Я же тебе рассказывала». — «И бабушки?» — «И про бабушку…» — «А вот и неправда! — так и зальется смехом. — Бабушка Оля есть. Ты что, забыла?» — «Ой, я совсем забыла», — всплеснет Аня руками, чтоб доставить ему удовольствие.

Все зовет бабушкой Ольгу Сидоровну из двадцать шестой квартиры. Пускай зовет, хорошо. А про папу сроду раньше не спрашивал, будто и слова такого нет — папа…

Третьего сентября Аня пришла к Ольге Сидоровне прямо со смены, и дверь ей открыл мужчина. Худой, мосластый, с длинным лицом и сам длинный. «Ого, это, кажется, мама!» — засмеялся. Антон сидел у него на плечах, вцепившись мужчине в волосы, кричал звонко: «Ты ж лошадь! Ну!» — «Ах да, я же лошадь», — спохватился мужчина. Взбрыкнул длинными ногами, согнулся, длинные руки свисли до полу, заскакал из прихожей в комнату, смешно оттопырив худой, мосластый зад. Глянцевый кобель Маврик, танцуя, загарцевал следом. Ленивая кошка Кристина Вторая бесшумно следовала за Мавриком, нюхала ему под хвостом и пушила шерсть. А уж за ней, пища, катились котята.

«У вас, гляжу, веселье», — сказала Аня стесненно. Сразу вошла из кухни Ольга Сидоровпа: «Не говори! С утра бесятся. Крыся, фу, я тебе молока погрела. Мавр, пошел вон! Вадим, чучело, кончай скачку, завтракать будем. Аня, это мой зять». — «Очень приятно», — стесненно сказала Аня. Мужчина осторожно сбрыкнул на диван Антона. «Да чего приятного! — махнула рукой Ольга Сидоровна. — Развелись, черти, так что — бывший зять». — «Дядя Вадим, еще!» Антон прыгал на диване, не хотел отпускать мужчину. Осторожно высвобождаясь из его рук, мужчина сказал серьезно: «Не, я вечный зять». — «Знаю, — засмеялась Ольга Сидоровна. — Куда ты денешься». — «Дядя Вадим!» ― все тянул Антон. «Перерыв, — мягко отстранился мужчина. — Мама с работы, надо кормить». — «Мама в метро работает», — сообщил очередной раз Антон. «А я нигде сейчас не работаю, — улыбнулся мужчина. — Значит, я — кто? Тунеядец! Меня и кормить не надо». — «Ты худой, тебя как раз надо, — сразу сказал Антон. Подумал и посоветовал: — Тоже иди в метро». — «Это мысль», — засмеялся мужчина.

На лестнице, только вышли, Антон сказал громко: «Мама, знаешь, какое мое самое любимое имя? Я раньше сам не знал. Знаешь?» — «Ну, какое, сынок?» — «Вадим, — объявил Антон громко. — Мне это имя больше всех нравится. А тебе?» — «Хорошее имя, что ж», — осторожно сказала Аня. «Он никуда не уедет?» — «Не знаю», — сказала Аня. «Не уедет, — решил Антон, тревожно заглянул ей в глаза. — Мы с ним играть будем, ладно?» — «Играйте, конечно», — сказала Аня.

И сердце в ней вдруг покатилось куда-то. Снова будто увидала Антошку на сильных мужских плечах, звонкого, как звонок, глаза блестят, и прямо вцепился в волосы. Жесткий, мужской волос. Так и вцепился! И запах от них сразу мужской, расшалившихся мужчин — некурящий, свежий и крепкий. Не как у ней в дому пахнет, ребенком, женщиной. Ничего такого она, конечно, не воображала себе, а просто — так, мелькнуло. А вдруг? Мало чего бывает. С женой развелся, с Антошкой сразу вон как, любит детей, а своих-то нет…

Глупо, конечно. Подумаешь, поиграл с ребенком. Но тут уж в мыслях никто не волен, хоть как живешь своей жизнью, крепко. А все иной раз словно тебя кольнет: а вдруг? И тело, ощутив мгновенно слабину духа, вдруг нальется силой. Упруго. Молодо. Тоже хочет своего счастья, напоминает. Ничего, сразу под душ. Форменный китель потом застегнуть доверху, и снова ты — холоднокровный работник, выходи в любую