своей карьере.

Она впервые сослалась на болезнь матери, чтобы задеть кого-то, и не пожалела об этом. В эту минуту она ненавидела Маттиа.

Маттиа ничего не ответил, только стал вспоминать инструкцию, что нужно делать, когда начинаешь задыхаться.

— Так или иначе, не беспокойся, — продолжала Аличе. — Тем более я нашла человека, которому все это небезразлично. И… я пришло, чтобы сказать тебе об этом. — Она помолчала, не задумываясь больше ни о чем. Все опять происходило само собой, она снова катилась по крутому склону, забыв воткнуть в снег палки, чтобы затормозить. — Его зовут Фабио, он врач. Я не хотела, чтобы ты… В общем, вот так.

Она говорила как актриса, каким-то чужим голосом. Слова царапали язык, словно песок. При этом она внимательно смотрела на Маттиа, надеясь уловить хоть малейший признак сожаления, чтобы ухватиться за него, как за соломинку. Но его глаза были слишком темными, чтобы разглядеть в них вспыхнувшую искорку. Она была уверена, что для него ничто не имеет значения, и в желудке у нее что-то перевернулось, словно в пластиковом мешке.

— Я ухожу, — тихо произнесла она, чувствуя себя опустошенной.

Маттиа кивнул и посмотрел в закрытое окно, чтобы удалить Аличе из поля зрения. Это имя — Фабио, — свалившееся, словно с неба, щепкой вонзилось ему в голову, и теперь хотелось только одного, чтобы Аличе ушла.

Он обратил внимание, что вечер тихий, а ветер, должно быть, теплый. Матовый тополиный пух в свете фонарей походил на каких-то крупных насекомых без лапок.

Аличе открыла дверь, и Маттиа поднялся.

Он проводил ее к выходу, отставая на два шага.

Она рассеянно порылась в сумке, лишь бы потянуть время, потом проговорила «о'кей» и вышла.

Прежде чем закрылась дверь лифта, они успели обменяться «чао», которое ничего не означало.

Родители Маттиа смотрели телевизор. Аделе поджала ноги, прикрыв их ночной рубашкой. Пьетро сидел, положив ноги на низкий столик перед диваном, пульт управления был у него на бедре.

— До свидания, — сказали они Аличе, но она не ответила. Казалось, она даже не заметила их.

Маттиа остановился у дивана, у них за спиной.

— Я решил принять предложение.

Аделе всплеснула руками, схватилась за щеки и в растерянности взглянула на мужа. Пьетро слегка повернулся и посмотрел на сына, как смотрят на взрослого человека.

— Хорошо, — сказал он.

Маттиа ушел в свою комнату, взял с кровати письмо и сел за письменный стол. В какой-то краткий миг он понадеялся, что эластичная ткань Вселенной у него под ногами порвется, и он полетит в бездну. Но этого не произошло. Нащупав выключатель, он зажег настольную лампу. Выбрал самый длинный из четырех карандашей, ровно лежавших в опасной близости от края стола. Достал из ящика перочинный нож и принялся оттачивать карандаш над корзинкой для бумаг. Потом сдул тонкую пыль, оставшуюся на его кончике. Чистый лист уже лежал перед ним. Он опустил на него левую руку ладонью вверх и раскрыл пальцы. Провел по ней острым графитом. Помедлил немного, собираясь воткнуть карандаш в пересечение крупных сосудов у основания среднего пальца. Потом глубоко вздохнул и написал на листе: «То the kind attention of the Dean…»[7]

Фабио ожидал ее в дверях. Свет горел всюду — на лестничной площадке, в прихожей, в гостиной. Принимая из ее рук пластиковый пакет с упаковкой мороженого, он обнял ее пальцы своей ладонью и поцеловал в щеку, словно это было вполне естественно в такой ситуации. Он сказал, что платье необычайно идет ей, потому что и в самом деле так думал, а потом, вернувшись к плите на кухне, уже не сводил с Аличе глаз.

Магнитофон выдавал незнакомую Аличе музыку. Скорее, она звучала не для того, чтобы ее слушали, а только как дополнение к заранее продуманному сценарию, не случайно. Стол был накрыт на двоих, горели две свечи, вино уже было открыто, лезвия ножей повернуты к тарелке, что означало — гость желанный, как объяснила в детстве мама Аличе, белая скатерть безупречна, салфетки сложены треугольником, а их кончики стыкуются идеально.

Аличе села за стол и сосчитала тарелки, стоящие перед ней одна на другой, чтобы понять, сколько будет перемен.

Прежде чем выйти из дому, она долго сидела в ванной и смотрела на полотенца, которые Соледад меняла каждую пятницу. В шкафчике над мраморным умывальником она разыскала коробку с косметикой матери и, воспользовавшись ее содержимым, сделала себе макияж. Собираясь накрасить губы, она понюхала помаду, но запах ей ничего не напомнил.

Потом она примерила, одно за другим, четыре платья, хотя давно уже решила, какое выберет: то, что надевала на конфирмацию сына Ронкони. Отец нашел тогда, что оно менее всего подходило к случаю, потому что спина в нем оголена ниже талии да и руки обнажены.

Еще босиком, в голубом платье, декольте которого сияло на светлой коже, словно радостная улыбка, Аличе спустилась на кухню к Соледад и вопросительно подняла брови, желая узнать, что она думает обо всем этом.

— Ты просто великолепна, — ответила Соль и поцеловала ее в лоб, заставив Аличе встревожиться, не испортился ли макияж.

Фабио действовал на кухне весьма и весьма ловко и в то же время с преувеличенной осторожностью, как человек, знающий, что за ним наблюдают. Аличе потягивала вино, заботливо налитое в ее бокал, и алкоголь вызвал в ее желудке, пустовавшем по меньшей мере уже часов двадцать, маленькую бурю. Тепло расходилось по венам, медленно поднималось к голове и, подобно ночному приливу, смывало мысли о Маттиа.

Все это время Аличе посматривала на Фабио. Четкая линия каштановых волос на затылке, довольно широкий таз и неплохо накачанные мускулы, выступающие под рубашкой… Невольно она подумала, как, должно быть, спокойно, когда тебя держат такие руки. Если, конечно, нет никакого другого выбора…

Она приняла его приглашение, потому что рассказала Маттиа о его существовании, потому что теперь уже не сомневалась: никогда уже не будет в ее жизни ничего более похожего на любовь, чем то, что она могла найти здесь…

Фабио открыл холодильник и отрезал от бруска сливочного масла кусок, который, по мнению Аличе, весил примерно восемьдесят или девяносто граммов. Бросив его на сковороду, чтобы закончить с рисом, он погасил конфорку и пару минут помешивал рис деревянной ложкой.

— Ну вот, все готово, — сказал он, вытер руки полотенцем, висевшим на спинке стула, и повернулся к столу со сковородкой в руке.

Аличе с испугом посмотрела на ее содержимое.

— Мне немного, — предупредила она, пальцами показывая сколько; ей было трудно представить, что она сможет проглотить эту суперкалорийную смесь.

— Не любишь?

— Я бы так не сказала, — солгала Аличе. — Просто у меня аллергия на грибы. Но попробую.

Фабио, похоже, искренне огорчился, даже побледнел немного, застыв со сковородкой в руках.

— Черт возьми, мне очень жаль. Я не знал…

— Не страшно, в самом деле, — улыбнулась ему Аличе.