выгляжу утомленным, и мне немного стыдно, что это она проходит через такое суровое испытание, а утомленным выгляжу я. Она улыбается, говорит, чтобы я шел домой, немного поспал, а с утра пораньше пришел навестить ее. Сестра заверяет меня, что до завтрашнего дня ничего нового не случится. Я ухожу из больницы, чувствуя себя бесполезным и подавленным. Я испытываю благоговение перед женщинами.

Когда я возвращаюсь домой, наше оборудование уже аккуратно сложено в прихожей, а Джерри с задумчивым видом потягивает пиво, сидя в кресле у камина. Он предлагает мне второе кресло, а я сообщаю ему последние новости из больницы. Потом мы сидим молча, погруженные каждый в свои мысли, и смотрим на огонь. Вероятно, потому, что через пару месяцев мы с Фрэнсис перебираемся в Лондон, Джерри довольно оптимистично относится к непрестанному росту населения нашей квартиры. Ведь сначала здесь были только мы двое и музыкальное оборудование, потом появилась Фрэнсис со своим псом, а теперь еще и ребенок. Я уверен, что Джерри, так же, как и я, рад прикосновениям женских рук к нашему хозяйству, которое Фрэнсис за последнее время привела в порядок, но вскоре нашей квартире грозит перенаселение, и мы вынуждены будем идти на компромиссы. Однако ни одно из этих соображений не высказывается вслух. Мы просто сидим и, как всегда, потягиваем свое пиво при свете камина.

Мы с Джерри — странная пара. Мы близки, но не слишком. Мы хорошие друзья, но нас нельзя назвать неразлучными. Нас свела вместе наша общая цель, общая страсть к музыке. Нам было удобно вместе, потому что мы дополняли друг друга, но всегда между нами существовало какое-то легкое напряжение. Я знаю, что во мне есть вещи, которые невыносимо его раздражают, так же, как и у него есть качества, которых не переношу я. Мы разные — вот и все. Мы по-разному думаем, по-разному реагируем. Сколько раз мой мечтательный оптимизм по поводу будущего вдребезги разбивался о его резкую, приземленную прямоту. Наши жизненные программы совпадали в течение очень долгого времени, но теперь они начинают расходиться. Для меня наши отношения начались как своего рода ученичество, но теперь что-то меняется. Как музыкант Джерри, без сомнения, превосходит меня, и вряд ли я вообще когда-либо достигну его уровня в музыке. Джерри только наполовину шутит, когда говорит, что если бы он умел петь, то просто выгнал бы меня из группы. Однако он, пусть нехотя, но все же отдает должное песням, которые я пишу последнее время. Признает он и то, что мне все чаще удается найти для них адекватную манеру исполнения. Мой успех вызывает в нем радость и досаду одновременно. Мне нравится состязательный дух, который царит в наших отношениях, но, вполне вероятно, я чувствую так только потому, что чаще оказываюсь победителем. Было бы мое отношение таким же, если бы дело обстояло совсем наоборот? Сомневаюсь. Однако, какими бы сложными ни были наши отношения, мы сохраняем взаимное расположение и по-прежнему нуждаемся друг в друге. И вообще: мы скоро будем жить в Лондоне и постараемся сделать все, чтобы нас заметили, а остальное не имеет значения.

Проснувшись на следующее утро, я сразу понимаю: что-то не так. Свет в комнате какой-то не такой, и чувствую я себя как-то странно. Я всегда просыпаюсь вовремя. Мой отец-молочник и утренняя доставка молока, в которой я с детства принимал участие, навсегда отучили меня подолгу валяться в кровати. Я встаю вместе с первыми лучами солнца. Просто немыслимо, чтобы я проспал, и все-таки сегодня что-то не так. Я медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на часы, которые лежат на столике у кровати. Я пристально вглядываюсь в циферблат и не верю своим глазам. Я на всякий случай встряхиваю часы и смотрю на них снова. Стрелки показывают без пяти час. В первую секунду у меня возникает мысль, что сейчас час ночи, но постепенно пробуждающаяся в моем сознании логика открывает очевидное, и меня пронзает страх перед ужасным положением, в котором я оказался. Я проспал двенадцать часов подряд, возможно, впервые в жизни и, почти наверняка, пропустил рождение собственного ребенка. Я вскакиваю с кровати и бросаюсь в комнату Джерри. Она пуста. Я кидаюсь обратно, одеваюсь и бегу вверх по лестнице, чтобы воспользоваться телефоном Джима и Стэф (у нас все еще нет своего собственного). Я стучу в дверь, но никто не отвечает. Разумеется, они на работе. Я со всех ног мчусь к телефонной будке в конце улицы и лихорадочно набираю номер больницы. Мои пальцы с трудом попадают в отверстия старомодного телефонного диска. Целую вечность никто не берет трубку. Наконец я слышу:

— Центральная больница. Чем могу помочь?

— Соедините, пожалуйста, с родильным отделением.

— Соединяю. Еще одна вечность.

— Родильное отделение.

Это та самая сестра, которая считает, что все мужчины — никчемные чурбаны. Я делаю глубокий вдох:

— Это я.

— И кто же вы такой? — Я уверен, что она поняла, кто звонит, но хочет подразнить меня, как рыбу, перед которой на крючке висит приманка.

— Это муж Фрэнсис.

— Ах вот как! — Теперь она имеет полное право мучить меня, как рыбак, который хочет, чтобы его добыча обессилела, прежде чем он ее вытащит.

— И где же вы были, молодой человек, пока ваша жена так усердно трудилась? Я больше не могу этого выносить:

— Сестра, пожалуйста, скажите, у нас родился ребенок? Как чувствует себя Фрэнсис?

— У нас родился?…

— Да! — я ощущаю загиб крючка в своем упрямом рту. Она не позволяет мне закончитьпредложение и взятьнить нашего разговора в свои руки. Она отвечает резко:

— У вас очень здоровые жена и сын, но никакой вашей заслуги в этом нет. А сами-то вы где? Я пропускаю ее вопрос мимо ушей:

— А Фрэнсис? Она в порядке?

— В полном порядке.

— Можно мне прийти навестить их?

— Вы знаете, что время посещений начинается с семнадцати тридцати.

— Ну, пожалуйста, сестра! Теперь, когда я измучен и унижен до крайности, она позволяет себе проявить щедрость:

— Приезжайте немедленно!

Я мчусь через весь город к больнице, огибаю парк, бегу по коридору, прорываясь сквозь двери родильного отделения, словно ковбой в салуне, и вдруг передо мной открывается сцена, радостная и обидная одновременно. Мой брат стоит посреди комнаты с ребенком на руках и со своей обычной злорадной усмешкой на лице, как будто это он, а не я, стал отцом. И в самом деле: во-первых, я опоздал на полдня, а во-вторых, ребенок, как две капли воды, похож на него. У меня нет никакого настроения выслушивать его насмешки и намеки, и я поворачиваюсь к Фрэнсис. Слава богу, она рада видеть меня. Мой брат отпускает ребенка, и я пытаюсь объяснить свое опоздание:

— Прости меня. Я не знаю, что со мной произошло. Я проспал, чего никогда со мной не бывает.

— Ничего страшного. Посмотри на своего сына. У него красивые глаза.

— Да, он красивый, — заявляет мой брат с другого конца комнаты, — совсем как я! Впоследствии я долго пытался понять, почему человек, который никогда никуда не опаздывает, и редко залеживается в постели после восхода солнца, проспал одно из самых важных событий собственной жизни — рождение своего первого ребенка. Мне нужно было спать в коридоре. Мне не нужно было верить, когда мне говорили, что все произойдет еще не скоро, и я должен уйти. Ребенок родился лишь через несколько часов после моего ухода, в час тридцать ночи. Если бы только у нас был телефон!

Возможно, я был по-настоящему потрясен, выведен из себя, и детская часть моего сознания погрузилась в сон, оставаясь в его плену до тех пор, пока не стало поздно. Может быть, Фрэнсис и простила меня, но я сам так и не простил себе этого до конца.

Вечером следующего дня мы приносим малыша домой в заново выкрашенную комнату, и пока его мама спит, я смотрю на своего маленького сына, уютно устроившегося в теплой детской кроватке. Я восхищаюсь удивительным совершенством крошечных ноготков на его пальчиках и очертаниями его детских ладошек, словно в деталях разглядываю произведение искусства. Я любуюсь на границу между нежной, полупрозрачной кожей его губ и влажной внутренностью маленького открытого рта. Но меня преследует мысль о мертвом мальчике на улице. Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, когда смотрю на своего сына, но она возвращается снова и снова. Ведь, должно быть, когда-то и тот мальчик выглядел именно