с единственной целью — мучить меня своим абстрактным и непостижимым устройством.

Билл Мастальо столько лет преподавал в гимназии математику, что о нем ходили легенды. Итальянец по происхождению, он походил на несгибаемого римского центуриона или неаполитанского боксера со своим горбатым носом и блестящими черными кудрявыми волосами, гладко зачесанными назад со лба, который с каждым годом обнажался все больше.

Билл — а мы всегда звали его Билл — устроил нам тестирование в самом начале осеннего семестра. Он не учил никого из нас прежде и хотел получить представление о том, с какими проблемами ему придется столкнуться в будущем. Я с гигантскими усилиями прорвался через его задания и вместе с остальным классом в страхе ждал результатов, которые обещали объявить в конце недели.

В пятницу утром Билл входит в класс, с мрачным лицом бросает на свой стол стопку наших работ, как будто доставил из Рима приказ о массовой экзекуции. Это не сулит ничего хорошего. С нарастающей иронией он начинает объявлять оценки за тест, что мы писали в понедельник.

— Хэнлон — 75 процентов, Берримен — 72, Тейлор — 69… Хорнсби — 25, Эллиотт — 23… и, наконец, Самнер — 2, вот именно, 2 процента. Ты знаешь, почему ты получил 2 процента за контрольную по математике, дружок?

— Э-э-э, нет, сэр, не знаю.

— Потому что тебе хватило ума написать правильно свое собственное имя.

— Спасибо, сэр. С задних рядов раздается хихиканье.

— Ты не мог бы рассказать мне, каким образом такой болван, как ты, умудрился удержаться в этой цитадели учености со столь ничтожным, жалким знанием основ математики? Моя домашняя кошка разбирается в математике лучше, чем ты. Как тебе удалось не вылететь из гимназии?

— Может быть, дело в природной сообразительности, cэр? — на задних партах начинаютхихикать громче.

«Его спасает только природная сообразительность» — это фраза, которую написал в моем табеле предыдущий учитель математики, чтобы объяснить, как я с горем пополам перехожу из класса в класс. Я принял это за комплимент и даже показал запись маме, которая наградила меня в ответ одной из своих беспомощных улыбок.

К чести Билла следует сказать, что с этого дня он буквально взял меня под свое крыло, и я всегда буду благодарен ему за это. Возможно, в отношении математики мой ум представлял для него своего рода tabularasa[10], на которой он хотел оставить уникальный след своего таланта. Так миссионер обучает дикаря чтению слова Божьего. А может быть, он был просто очень ответственным учителем, который любой ценой хотел сделать свою работу хорошо. Усадив математических гениев нашего класса за работу, он звал меня к своему столу, усаживал рядом с собой и скрупулезно, день за днем и неделю за неделей раскрывал передо мной тайную магию логарифмических таблиц, гармонию и совершенство квадратных уравнений, изящную логику теорем. Целый континент, до той поры скрытый густым туманом, простерся передо мной. Однако Билл был не только прекрасным учителем, но и чертовски талантливым рассказчиком. Если дела в классе шли хорошо, было совсем не трудно раскрутить его на одну из его историй. Он воевал в рядах Восьмой армии в Северной Африке, служил в пехотных войсках под командованием британского фельдмаршала Монтгомери, сражался против танковых дивизий фашистского фельдмаршала Роммеля по прозвищу Лис Пустыни, пройдя с британскими войсками от порта Тобрук до железнодорожной станции Эль-Аламейн, где произошли две кровопролитные битвы. Он сменил фамилию с Мастальо на Масси на случай, если будет взят в плен итальянцами, которые могли бы расстрелять его как предателя. Я думаю, Билл учил нас новейшей истории не меньше, чем математике. Два года спустя мне удалось получить неожиданно приличную оценку по предмету, который я так боялся с треском провалить, и этим я обязан сержанту Масси, он же — Билл Мастальо, или просто Билл. Два семестра учебы в гимназии еще больше, чем прежде, отдаляют меня от родителей. Ни один из них за всю жизнь не прочел ни одной книги, которую можно было бы обсудить, и не в состоянии понять ни слова ни на одном из иностранных языков. Если не считать отцовской службы в армии, мои родители никогда не выезжали за пределы Англии. А между тем я учусь спрягать латинские глаголы, писать по-французски, бьюсь над основами физики и химии, читаю великую литературу и изучаю поэзию. С таким же успехом меня могли бы послать учиться на планету Нептун — настолько непонятны моим родителям те задания, которые я приношу домой. В этом нет их вины, но даже с тем ничтожным количеством знаний, которое мне удалось получить, я превращаюсь в нелепого интеллектуального выскочку. Образование, которое родители так мечтали мне дать, превращается в еще один барьер, вырастающий между нами как Берлинская стена из непонятных учебников, теорем, иностранных языков и философских учений. Все это вызывает у них обиду и недоумение.

Мои родители — далеко не глупые люди, но в своем высокомерии я начинаю демонстрировать им свое интеллектуальное превосходство. Угрюмый, необщительный и одинокий, я измучен постоянным безотчетным беспокойством. Как в капкан, я загнан в тесный дом в маленьком городе и не в состоянии поделиться своей неудовлетворенностью с кем бы то ни было. Никаких улучшений в отношениях между родителями тоже не наблюдается, продолжается мучительная, нескончаемая война, которая всех нас изматывает.

В довершение всего мой разрыв с прежними школьными друзьями становится абсолютным. Однажды вечером я возвращаюсь домой со станции и вижу Томми, который продает Chronicle на углу. Под мышкой у него стопка газет, и вот он замечает меня, карабкающегося вверх по склону холма с ранцем, набитым книгами, на спине. Целых шесть лет мы были близкими друзьями, но наши отношения несколько охладились после объявления результатов вступительного экзамена в гимназию, и мы не виделись с тех пор, как я начал учиться в гимназии, а Томми — в средней современной школе. Томми одет в голубые джинсы и сияющие черные ботинки на кубинских каблуках. Что касается моего бордового пиджака, поношенных серых фланелевых брюк и ботинок, выбранных только благодаря их практичности, — то все это никак не назовешь стильной одеждой. Я узнаю Томми уже на расстоянии ста метров, и от моего внимания не ускользает легкая насмешливая улыбка, играющая на его губах. Когда я приближаюсь, Томми с нескрываемой насмешкой осматривает меня с головы до ног, тем самым убивая во мне даже самую мысль о приветствии. Мной внезапно овладевают злость и стыд. Наши глаза на секунду встречаются, но в следующее мгновение мы оба в смущении отводим взгляды. Проходя мимо Томми в сторону нашего дома, я чувствую, как он смотрит мне вслед.

С этих пор я начну избегать угла у типографии, где продают Chronicle. Каждый раз я буду переходить по тоннелю на другую сторону станции и делать крюк в четыре улицы. Я еще долго не увижу Томми снова, и мы больше никогда не заговорим друг с другом.

Почти десять лет спустя, уже в годы моей учебы в колледже, отец спросит меня, не слышал ли я новости о своем друге Томми Томпсоне. Отец все еще думает, что мы лучшие друзья, хотя я не видел Томми много лет.

— В субботу вечером он пришел из паба «Мокрый пенни», наверное, был очень пьян, открыл газ, забыл зажечь огонь и уснул. Тело бедного парня обнаружили на следующее утро.

С тяжелым сердцем я отправлюсь вниз к реке, чтобы с причала парома посмотреть на городок Хебберн, который призрачно вырисовывается на другом берегу за завесой тумана. Плеск медленной свинцово-серой реки, которая непреклонно несет свои воды в море, успокаивает меня.

Когда я маленьким мальчиком слушал проповеди ирландских священников с их акцентом, мне всегда слышалось Хебберн вместо heaven[11], и невзрачный городок превращался в обетованную награду благочестивых католиков.

«Так ты теперь там, Томми?» — тихо шепчу я, как будто он может меня слышать, но не получаю ответа. Мальчик, который был моим лучшим другом, умер, и я впервые в жизни осознаю, что странная, страшная вина идет бок о бок со смертью и навсегда остается с тем, кто остался жив. Какой-то своей частью ты радуешься, что это не тебя выбрала смерть, другая же часть стыдится и сожалеет, что ты так и не сделал никакой попытки протянуть руку человеку, с которым когда-то был так близок, и теперь уже никогда не сделаешь этого.

Музыка всегда служила для меня средством от тоски. У гитары, которую я унаследовал от дяди Джона, появились приличные струны, и я больше не играю «сломанную» музыку, которая так огорчала мою бабушку. По правде сказать, я делаю большие успехи в игре на гитаре, но естественные ограничения самого инструмента не дают мне двигаться дальше. Есть вещи, на которые это примитивное устройство попросту