раздевалками и угольными печками прямо в классах. Мы жили прямо под горой Дэвидсон, покрытой лесом и увенчанной гигантским цементным крестом, и на этих склонах я моментально стала Робин Гудом. Я отбросила двадцатый век со всеми его панельными домами и бесцветными одеждами и вернулась в прошлое, где все было сделано вручную - когда мастера долго и тщательно создавали дома, мосты, одежду и книги. Ни продукции с конвейера, ни угарного газа, ни атомной бомбы, ни ДДТ. Я следовала за своим воображением в Ренессанс, на берега Темзы, поросшие травой, на Дикий Запад на рубеже веков, ко двору Приама в Трое, на ступени Нотр-Дама, во дворец Рамзеса, в Иерусалим, Кению, Осло, Санкт-Петербург - куда угодно, только подальше. Куда-нибудь, где можно заново родиться - и родиться иной.

Одно из таких мест было здесь и сейчас - музей Де Янг в парке Золотых ворот. Расположенное рядом с эстрадой и аквариумом большое, красивое здание в стиле неоклассицизма было заполнено антиками, огромный зал, тянувшийся от японских чайных садов до тенистых аллей. Каждый раз, поднимаясь по ступеням музея, я попадала в окружение рукотворной красоты: картин, скульптур, доспехов, древних костюмов, да и внешнего вида самого здания.

Все осматривали сокровища музея тихо - и взрослые, и дети. Даже те, кто кричал и суетился снаружи, становились тихими и почтительными, входя в главный зал. Из-за громадных размеров в зале гуляло эхо, и красивый, медленно затухающий стук каблуков по паркетному полу. Красные бархатные ленты петляли между медными столбиками, установленными в четырех футах от картин как напоминание 'смотри, но не трогай'. Они окружали все экспонаты. Мне же хотелось потрогать картины, почувствовать неровности мазков кисти, и я подходила как можно ближе, чтобы рассмотреть, как лежат краски...

Прямо перед музеем была эстрада, я часто смотрела на игравшие там оркестры. Мне нравилось наблюдать сорок музыкантов со всеми их стульчиками, нотами, темными костюмами или длинными платьями и, конечно, дирижера. Став взрослой, я играла на этой сцене много раз, но у нас были усилители, никаких нот, джинсы и майки - и не было дирижера. Кроме того, вокруг нас шлялись по сцене разнообразные дикие одиночные личности, которые занимались 'дерьмоплясом' (термин, которым моя дочь описывает то, как белые дергаются под рок-музыку), курили траву, мяли флаера и всячески взаимодействовали с происходящим. Знала ли я, наблюдая чопорные представления 40-х годов, что тоже буду принимать участие в освобождении эстрады от зажатости... Сегодня там опять играют 'респектабельные' оркестры, но рок-группы уже сломали традиции формальности на сцене, ассоциировавшиеся, в основном, именно с воскресными концертами в парке.

Рядом с музеем Де Янг был японский чайный садик. Он представлял собой точную копию тех садиков с обманчиво беспорядочно расположенными деревьями, камнями, ступенями, цветами, растущими, казалось, совершенно бесконтрольно, которые определили японский стиль. Даже в то время, когда мы воевали на Тихом океане, в японских садиках продолжали работать молодые симпатичные японские девушки, одетые в национальные костюмы эпохи Меиджи. Девушки подавали чай и пирожные, обслуживая непрерывный поток туристов и местных жителей, которые, хотя бы всего на полчаса, могли забыть о резне, происходившей на другой половине земного шара.

Еженедельные художественные курсы, которые я начала посещать в 1946 году, собирались именно здесь, в чайном садике. Около десятка пожилых женщин и семилетняя Грейс приносили бумагу, карандаши и за полтора часа пытались поймать и запечатлеть красоту этого места. Ни у одной из нас не было художественных способностей, но все мы хвалили друг друга, в основном, за настойчивость. Если я заканчивала рисунок раньше назначенного времени или просто не хотела больше рисовать, я мечтательно слонялась вокруг и 'становилась' пятнадцатилетней гейшей, невозмутимо ожидавшей своего выхода в проработанной древней церемонии.

В семь лет я не только представляла себя в различных ролях, но и перерыла все шкафы и швейные коробки моей матери в поисках нужного костюма и дополнительных деталей к нему. В одном из таких случаев я заставила моих родителей сбегать за фотоаппаратом и, даже если всего лишь на минуту, пересмотреть свои республиканские взгляды.

Я вырезала прямоугольник из черной бумаги и прикрепила его на верхнюю губу - Адольф Гитлер. Взяла отцовские пальто и шляпу, которые, в сочетании с усами, смягчили Гитлера до тогдашнего кандидата в президенты от республиканцев, Томаса И. Дьюи. Плюс к этому, я засунула руку в пальто между второй и третьей пуговицами для наполеоновского вида, завершив таким образом троицу консервативных уродов. Мои родители все равно проголосовали за Дьюи, не смущенные своей с младенчества либеральной дочерью, заполнявшей собой время до появления Морта Сала и Ленни Брюса [3], которые действительно отымели их во все места.

Поскольку моим любимым мультяшным героем был Ред Райдер, на свой восьмой день рождения я получила синий велосипед с толстой рамой, фирмы 'Schwinn', ковбойскую шляпу и сапоги, два пистолета 38-го калибра с перламутровыми рукоятками в двойной кобуре, клетчатую ковбойку и 'Левиса'. Так я стала Редом Райдером месяцев на шесть. Потом, на Рождество, я тронула моих родителей до слез, 'превратившись' в Деву Марию, укомплектованную белыми картонными нимбами для меня и моей куколки по имени Иисус, белой простыней, обернутой вокруг головы и спадающей к ногам, непромокаемыми подгузниками для Иисуса и тошнотворной благостной улыбочкой, застывшей на моем лице в течение всего представления. Вы можете подумать, что после всего этого я стала актрисой, но идея произносить написанные кем-то строки всегда меня смущала, вплоть до настоящего времени.

Не вкладывай мне в рот свои слова.

К моему нежеланию быть актрисой добавился страх забыть текст. Когда кто-нибудь объясняет ситуацию и дает возможность построить диалог по моему усмотрению, все просто замечательно. Но, к сожалению, производство фильмов - слишком дорогая штука, чтобы предоставлять актерам такую свободу самовыражения.

На выпускном утреннике в четвертом классе я решила умереть. Решение было подсказано 'Пер Гюнтом' Эдварда Грига (одной из трех пластинок, составлявших фонотеку моих родителей), где был инструментальный фрагмент, который мне очень нравился. Он назывался 'Смерть Азы'. Я сперла одну из маминых старых серых занавесок, завернулась в нее и исполнила ненамеренно смешную четырехминутную сцену умирания, катаясь по полу под аккомпанемент печальной музыки. 'Это выглядело,' - говорила моя мама, - 'как пародия на Айседору Дункан'. Но она была достаточно деликатна, чтобы держать свои замечания при себе тридцать пять лет, пока я не повзрослела достаточно, чтобы оценить юмор.

Вообще, самым впечатляющим из всех был костюм Алисы в Стране Чудес, сшитый Леди Сью для парада в День всех святых. Я была в том же возрасте (восемь лет), и, в то время, у меня были длинные светлые волосы, поэтому, за исключением излишней пухлости, я замечательно подходила для роли, которую избрала в тот день. Это был второй по степени любимости костюм на День всех святых, а лучший был результатом прихоти природы и моей собственной глупости.

Однажды утром (я училась тогда в шестом классе) я шла в школу и заметила чудесные ярко-красные и желтые опавшие листья. Я собрала огромный букет для учительницы, бежала всю дорогу до школы, чтобы прийти пораньше и удивить ее своим подарком. Надо сказать, что она-таки удивилась. Только почему-то забыла сказать 'спасибо'... Как только я вошла в комнату, она сказала: 'Грейс, положи листья в мусорное ведро очень медленно, а потом иди домой и попроси маму отвести тебя к врачу'.

Это был ядовитый дуб[4], и у меня были ожоги третьей степени на руках и лице. К тому времени, как наступил День всех святых, красная бугристая кожа сменилась отвратительной коркой и струпьями, и кровоточащие ранки мешали мне играть с ребятами. Но мое разочарование было в полной мере возмещено выражением ужаса на лицах детей, которых я приветствовала во всем моем ужасающем великолепии, неся блюдо с кроваво-красной яичницей для 'угощения'.

Ни у кого не было лучшего костюма в тот год!