иголкой с ниткой, она начинала говорить, не поднимая головы от работы, а когда история заканчивалась, появлялся и костюм для нее.

Прекрасно.

Как-то она шила мне коротенькую юбочку для катания на коньках и рассказывала: 'Когда я была в твоем возрасте, я попросилась солисткой в ледовый балет. Представляешь, я могу скользить по льду так быстро, что видно только мелькающий размытый образ, пересекающий каток. Чтобы украсить мое представление, я прикрепила на концы полозьев маленькие электрические лампочки. Зрители увидели только радугу цветов, летящую со скоростью 50 миль в час вокруг затемненной арены'.

Конечно, когда она была маленькой, никаких электрических лампочек быть не могло. Моя опередившая время бабушка... Мы с ней обе знали, что она придумывает все эти истории, но вместе входили в другие миры со смешной убежденностью. Мама время от времени заходила в комнату и улыбалась, видя двух детей, заплутавших в собственных фантазиях. Она не могла к нам присоединиться - это был очень маленький клуб, и она была слишком прагматична для того, чтобы быть в него принятой.

Моя мать, Вирджиния, была женщиной двадцатого века, современной, умной и элегантной. Ее кредо было 'прямо сейчас'. Без возвратов к прошлому, но и без научной фантастики. При этом она не была скучной. Она по-своему 'наряжалась', и умела это делать настолько хорошо, что я иногда считала ее персоной несколько возвышенной, из другой жизни.

В начале 30-х годов моя мать снималась в Голливуде, была дублершей Мэрион Дэвис (любовницы газетного магната Уильяма Рэндольфа Херста). Еще она пела в оркестре в ночных клубах, выступала в старом театре 'Пантаж' на бульваре Сансет. Но когда пришло время стать женой молодого служащего инвестиционного банка, все эти первобытные развлечения прекратились. Может быть, если бы она пошла путем Бетти Грэйбл, меня бы вообще здесь не было. Она была бы уже пятый раз замужем, а я, ее несчастная дочь, писала бы о ней пошлую книжонку.

Мои родители закончили Вашингтонский университет. Вскоре после свадьбы отца перевели из Сан- Франциско в чикагский офис инвестиционной компании 'Weeden & Co'. 30 октября 1939 в 7:47 утра в чикагской Больнице Надежды Вирджиния Уинг родила Грейс Барнетт Уинг. Ну, не совсем. Я не знаю ни точного времени своего рождения, ни названия больницы, потому что их не было в моем свидетельстве о рождении. Тогда все эти архивисты не были столь дотошными, как сейчас, все время что-то упускали, поэтому я всегда все записываю, не полагаясь на память.

После того, как мою мать накачали огромным количеством легальных наркотиков, хотя роды прошли без осложнений (тогда нормальное рождение ребенка без этого не мыслили), они с моим отцом, Айвеном, привезли первенца в дом по адресу: 1731, Райс-стрит, Хайленд Парк, Иллинойс. (Вот это есть на моем свидетельстве о рождении.) Мы жили в старом доме, обшитом темным тесом, окруженном деревьями, цветами, сурками и птицами. Мои папа и мама были 'типичными американскими родителями', как показывают по телевизору, их трудно было заподозрить в вольнодумстве, которое вскоре поперло из их пухлой белобрысой дочери. Да-да, я была блондинкой с рождения и оставалась ей до полового созревания.

Мои воспоминания тех лет основаны только на родительских рассказах да на фотографиях из отцовских альбомов. Может, мы и должны помнить все эти большие лица, говорящие о нас, столпившись вокруг наших колыбелей - я этого не помню. Первое, что вспоминается без помощи фотографий - поездка на поезде.

Когда мне было три года, отца снова перевели, на этот раз в Лос-Анджелес. Пока родители оставались в Чикаго, чтобы проследить за сборами и упаковать наше имущество, мамина младшая сестра сопровождала меня в трехдневном путешествии в старом пульмановском спальном вагоне. Форменные синие шторы образовали маленькое гнездышко возле окна, прямо над полкой моей тетки. Это была моя постель. Самые яркие воспоминания - о постоянном ритме поезда, танце, в котором тебе не обязательно двигаться, он сам движет тобой. Гнездышко качается, деревья и здания вышагивают вдоль окна, колеса постукивают по стыкам рельсов, воняет дизель, перекрывая аромат единственного цветочка в белой вазе на белой крышке стола - вот четкие картинки и ощущения поезда, идущего на запад, оставшиеся в моей памяти. Но я не помню, как выглядела моя тетка или что она говорила. Память хранит только движение.

Все мамины родственники жили в Лос-Анджелесе: три сестры, их мужья и дети, брат и моя бабушка. Неожиданно я оказалась в огромной семье. 'Я люблю Лос-Анджелес,' - как поет Рэнди Ньюмен.

Я - тоже.

Наша большая семья собиралась в доме моего дяди Фреда в Малибу, где сестры, тетки, дети, разносортные друзья семьи и собаки друзей семьи слонялись по дому и участку, разговаривали, смеялись и поглощали пищу. Страна тогда воевала в Европе и Азии, но я знала об этом только из разговоров взрослых. Влияние войны на меня было минимальным: подкрасить маргарин, чтобы белый кубик выглядел желтым, как масло, задернуть шторы для затемнения и заткнуть уши, чтобы не слышать сирен ПВО. Все это выглядело игрой. Я была слишком мала, чтобы понимать, и мне повезло - я не восприняла все слишком серьезно.

Мой дядя Фред, писатель, иногда брал меня с собой в офис возле рынка, я любила его карнавальную атмосферу. Раскрашенные ларьки и навесы, украшенные мексиканскими сомбреро, куклами, гирляндами красного перца и открытками, были раскиданы между ресторанами, где сидели смеющиеся бронзовокожие люди в больших солнечных очках. Другой дядя, Дэниэл, был киношником и работал в MGM[2]. Он представил меня Дору Шэри, тогдашнему главе студии, но мне больше понравилась не производственная часть дела, а 'артисты'. Я считала кино некой высшей формой искусства, включающей в себя все остальное - музыку, танцы, декорации, фотографию, дизайн костюмов, актерское мастерство и литературу. Это было движущееся искусство, которое нельзя спрятать во дворце, где только небольшая кучка привилегированных особ может насладиться им. Постоянно меняющееся искусство, доступное для всех.

В первый день в подготовительной школе в Лос-Анджелесе я неумышленно пометила свою территорию (как собака), чему виной была излишняя вежливость. Учительница говорила, а мне надо было в туалет, но я не хотела отвлекать внимание класса, отпрашиваясь выйти. Я думала, что смогу сдержаться, но она как раз заканчивала свою речь, когда я пулей вылетела из комнаты, оставляя за собой желтый ручеек.

Добро пожаловать на следующую ступень образования.

Так я впервые испытала вкус смущения на людях. Должно быть, мне понравилось, потому что с тех пор я ставила себя в неудобное положение постоянно. Иногда это было неумышленно, но обычно так и было задумано или, хотя бы, казалось соответствующим моменту.