Выплаты Юридических Пошлин (Региональные и Субподрядные Суды), ответственность переходит на обвиняемого, каковой является по закону стороной, ближайшей к виновному. В то же время Компания, великодушно снисходя к нуждам субъектов, ограниченных в средствах, принимает оплату как наличными, так и натурой, и может выдать (по требования) судебный ордер на возмещение платежа на имя господина Микала Марголиса, действительной виновной стороны.

— Но у нас нет денег, — взмолилась госпожа Сталина.

— Наличными или натурой, — повторил старший пристав, окидывая помещение своим бейлиффским глазом. Его взгляд остановился на Джонни Сталине, который сидел с вилкой, застывшей на полпути между тарелкой и ртом. — Он подойдет. — Три вооруженных секвестратора промаршировали в столовую и выхватили Джонни Сталина, который так и не выпустил вилку, из кресла. Старший пристав что?то черкнул на своем планшете.

— Подпишите здесь и здесь, — сказал он господину Сталину.

— Все верно. Это… — продолжил он, аккуратно оторвав розовую форму с перфорацией, — ваш экземпляр сертификата изъятия вашего сына в счет уплаты судебных издержек Ярмарочного Суда на неопределенный период времени не менее двадцати, но не более шестидесяти лет. А это, — он всунул листок голубой бумаги в руку господина Сталина — ваша квитанция.

Визжащий и рыдающий, как свинья на бойне, Джонни Сталин, 8 лет, промаршировал вон из дома, вдоль по улице и прямо в поезд. С оглушительным ревом локомотив запустил двигатели и умчался из Дороги Отчаяния. Ярмарочный Суд никогда здесь больше не видели.

Мортон Квинсана вернулся в пустой кабинет. Он собрал все стоматологические инструменты, стоматологические книги, стоматологические костюмы, стоматологическое кресло, свалил все это в кучу посреди кабинета и поджег. Когда все прогорело до пепла, он достал из буфета кусок пеньковой веревки, сделал надежную петлю и повесился во имя любви на потолочной балке. Его ноги сплясали недолгий танец в груде золы и расплавленного металла, оставив на полу короткие серые следы.

Вот уже год одно и то же каждый день: как неверен он был ей, как она любила только его одного, только его, всегда только его, ни единого раза даже не подумала о другом мужчине, нет, никогда, ни разу за все эти годы, ни единого раза, а пока она сидела дома и поклонялась ему в храме своего сердца, что он творил, о, да, ты знаешь слишком хорошо, что; да, это, с этой шлюхой, этой распутной подзаборной шмарой (пусть ее матка сгниет и груди повиснут, как сущеные баклажаны), и он получил по заслугам, да, справедливость восторжествовала, за предательство жены, так обожающей его, как обожала она, что он наделал, что он наделал; опозорил ее перед всем городом, да, перед всем городом, в котором она не может больше высоко, с достоинством держать голову, в котором она должна теперь прятаться от людей, которые говорят, когда она проходит мимо «вон она идет, смотрите, женщина, ее обманывал муж, а она и знать не знала»; ну что ж, теперь каждый знает, спасибо ему, спасибо его доброте, его благородному намерению снять этого чертова Сталина с крюка, его собственного соперника и недруга, не меньше, подумать о соперниках и врагах он всегда успевал, да, но возникала ли у него хоть раз мысль о бедных брошенных женах, любящих любовью невыразимой словами, и как же он ответил на эта любовь, а? что он сделал? растратил ее всю на какую?то дешевую проститутку, которая даже гнагнагнагнагнагнагнагнагнаг едва поднявишись и разведя огонь на рассвете и до укладывания в постель на закате, и он наблюдал, как беспрерывные упреки уродуют ее тело и душу, и ненавидел ее за это, ненавидел злобу, с которой она пилила пилила пилила его, за вечность у груди Панарха он ненавидел ее, и потому решил ее уничтожить, так что в один прекрасный день он свистом привлек внимание дочери, а когда она подошла и прижалась лицом к голубому пузырю, он сказал ей: Арни, доченька, ты никогда не задавалась вопросом, откуда ты взялась, а она ответила, касаясь губами силового поля: ты имеешь в виду секс и все такое? на что он сказал: о, нет, я имею в виду лично тебя, потому что, Арни, я не твой папочка, а затем рассказал ей, что узнал, прикоснувшись к Панархическому Всеведению — о том, как женщина украла ребенка у бездетной старушки, и как она хотела этого ребенка больше всего в видимом и невидимом мире, и как она окутала его собой и взлелеяла и родила его, как будто собственного — и сказав все это, он добавил: посмотри в зеркало, Арни, и спроси себя, как ты выглядишь — как Тенебра или как Манделла, ибо ты из них; сестра Раэла, тетка Лимаала и Таасмин, а когда она ушла к зеркалу в свою комнату и он услышал ее рыдания, то весьма возрадовался, ибо ему удалось посеять зерно уничтожения жены в девочку, которая не была и не могла быть его дочерью, и таково было его злобное ликование, что он описал несколько радостных сальто в своем мерцающем голубом пузыре.

Его звали Трюкач О'Рурк. У него были бриллиантовые вставки в зубах и выложенный золотом кий. Он носил костюм из тончайшей органзы и туфли из христадельфийской кожи. Он величал себя многими титулами: Чемпион Мира, Султан Снукера, Хозяин Зеленого Сукна, Величайший из Величайших Игрок в Снукер, однако его звезда заходила и все знали об этом, поскольку человек, носящий все эти титулы, вряд ли стал бы играть на десятку в бильярдной Б.А.Р./Отеля. Но даже у самого горизонта его звезда блистала ярче, чем у любого бильярдиста в Дороге Отчаяния, и к тому моменту, когда он вызвал очередного соперника, ему удалось набрать солидную пачку банкнот.

— Я знаю одного, — сказала Персис Оборванка, — если он еще не в постели. Кто?нибудь видел Лимаала?

Клок тьмы отделился от самого дальнего стола в самом темном углу и двинулась к бильярдному столу. Трюкач О'Рурк оглядел оппонента. На глазок он дал бы ему девять–десять лет, что?то в пределах того неопределенного и болезненного периода между юности и мужеством. Молодой, уверенный; посмотрите только, как он бросает мелок назад в карман рубашки. Кто же он такой: шершавый жернов или мастер тактики, принц безделья или король психологической войны?

— Сколько ставим? — спросил он.

— Сколько ты хочешь?

— Весь пресс?

— Думаю, мы потянем. — Сидящие у бара закивали в знак согласия. Кажется, они ухмылялись. Груда десятидолларовых бумажек выросла на стойке.

— Кто разбивает?

— Орел.

— Решка. Я разбиваю. — Откуда в девятилетнем парне такая самоуверенность? Трюкач О'Рурк смотрел, как оппонент изогнулся над кием.

«Он как змея, — подумал игрок, — гибкая и изящная. Но все же я побью его».

И он стал играть со всем мастерством, и плел нить игры так ловко, что казалось, она вот–вот лопнет, однако тощий парень с глубоко посаженными глазами черпал силы будто бы из темноты, ибо каждый его удар планировался и выполнялся с той же аккуратностью, что и предыдущий. Он играл смертельно последовательно, стачивая силы О'Рурка, как шлифовальный круг. Старый игрок сыграл с юношей пять фреймов. К концу пятого он совершенно выдохся, а парень был свеж и аккуратен, как будто они только что разбили первый. Он наблюдал за парнем с нескрываемым восхищением, и когда финальный черный шар принес тому победу со счетом три–два, профессионал был первым, кто его поздравил.

— Сынок, у тебя талант. Настоящий талант. Такому сопернику, как ты, не стыдно проиграть сотню долларов. Я залюбовался твоей игрой. Сделай мне одолжение, однако — позволь предсказать тебе будущее.

— Ты предсказываешь будущее?

— Да, по столу и шарам. Никогда не видел, как это делается? — Трюкач О'Рурк извлек из своего