многого, особенно если учесть, сколько она делала для него? По крайней мере она хоть не шарахалась от него, как в самую первую ночь, хотя никогда не отвечала на поцелуи и старалась даже не прикасаться к нему.
Хорошо хоть привыкла к тому, что он стягивает с нее сорочку. Хотя и упрямо закутывалась в проклятую тряпку каждую ночь, отлично зная, что Джеймс только и ждет удобного случая, чтобы стащить ее. По крайней мере теперь Элизабет позволяла ему наслаждаться ее восхитительным телом и не протестовала, когда он давал волю рукам. А самое главное – ему удалось подарить ей наслаждение.
Она никогда не отказывала ему, и хотя и не забывалась настолько, чтобы стонать от удовольствия, ему все же порой удавалось уловить свое имя, которое срывалось с ее губ. И в эти благословенные ночи он испытывал такое удивительное блаженство, что не раз дивился, как это у него до сих пор не разорвалось сердце.
Он никогда не уставал ласкать ее упоительное тело, и в этом-то и было все дело – ведь Элизабет ни словом, ни жестом ни разу не выказала, что желает его, тогда как сам он с каждым днем жаждал ее все более страстно. Чудовищная несправедливость! Он, Джеймс Кэган, который раньше укладывал в постель лишь самых восхитительных женщин, теперь сгорал от страсти к собственной жене, безвкусно одетой, простенькой, хлопотливой наседке; не имеющей ни малейшего понятия о том, как заниматься любовью.
В конце концов той самой ночью он вернулся к ней, сгорая от стыда, и любил ее так же, как и прежде, с благодарностью принимая те крохи, которые она могла ему дать, и одаряя взамен тем немногим, в чем она нуждалась. И когда она прошептала его имя, Джеймс чуть не задохнулся от счастья.
Значит, так тому и быть, хмуро подумал он. Натан за его спиной вдруг насупился.
– Тогда с чего ты так рвешься домой? Я хочу сказать: если Бет тебя не ждет?
– Ты же знаешь, какие они, женщины, – буркнул Джеймс, – привыкли к чему-то, и баста! Моя жена, – с нажимом произнес он, – привыкла по воскресеньям ходить в церковь, вот я и хочу ее отвезти. – Увидев недоверчивый блеск в глазах друга, он прищурился. – В чем дело, старина?
Этого оказалось достаточно, чтобы Натан, овладев собой, понял, что еще секунда – и они вцепились бы друг другу в глотку... из-за Элизабет.
– Ни в чем, – поспешно ответил Нат, с трудом заставив себя выпустить молоток из разом повлажневшей ладони. – Прости, что сунул нос не в свое дело. Никак, видишь ли, не привыкну к мысли, что ты женат. Уж эти мне новобрачные! Разве не странно это звучит, а?
«Не более странно, чем то, что ты сейчас несешь», – со злобой подумал Джеймс.
– Ладно, Бог с ним. Пойду смою с себя всю эту пыль. Не то Элизабет вообще не впустит меня в дом.
Усталый, весь в пыли, шериф Мэтью Кэган шагнул на крыльцо родного дома, и первое, что он услышал после трех недель отсутствия, было женское пение.
Мэтью замер на крыльце, гадая, кому может принадлежать столь очаровательный голос и что вообще женщина может делать в их доме. Само собой, это не Роза. Голос у нее неплохой, но она до сих пор не избавилась от привычки вставлять испанские словечки. Однако кто бы ни была эта девушка, пела она как соловей. Шериф узнал один из известных спиричуэлс[4].
Элизабет всегда любила петь, и сейчас, уверенная, что вокруг нет ни души, пела во весь голос. Дома, в Теннесси, они пели всей семьей. И у мамы, и у братьев голоса были чудесные. Да и потом, по дороге в Калифорнию, сидя вечером у костра, они частенько пели гимны. А потом мама умерла и все кончилось.
Элизабет, правда, петь не разлюбила. А сегодня ей тем более хотелось петь – ведь Джеймс возвращался домой. Она впервые проснулась с улыбкой на устах и день-деньской хлопотала по дому, чтобы к его возвращению повсюду были чистота и порядок Да уж, на этот раз она встретит его как полагается. И не расплачется как ребенок, как случилось, когда он уезжал. В тот раз ей пришлось убежать в дом, чтобы скрыть свой позор.
Судя по всему, пение доносилось из кухни. Мэтью решительно толкнул дверь. Но стоило ему перешагнуть порог, как он, забыв обо всем, в растерянности заморгал.
– Бог ты мой?! Что тут стряслось? Элизабет сначала не поняла кто это.
Джеймс, вдруг с ужасом решила она. Так скоро! А она еще ничего не успела!
Поспешно поправив волосы, она схватилась за фартук, потом опять за волосы и, опомнившись, ринулась к дверям.
Мэтью так никогда и не мог сказать, кто из них двоих был более ошарашен.
На пороге вдруг выросла миниатюрная темноволосая девушка, и внезапно на лице ее отразилось такое изумление, что поспорить с ним сумела бы только его собственная удивленная физиономия.
– Э... привет, мисси. А мама дома? – Это было первое, что пришло ему в голову, – скорее всего Джимми наконец подыскал себе экономку, а перед ним ее дочка. Тем более что Роза вот-вот должна была родить.
– Ох! – отшатнулась она как испуганный кролик, так что Мэтт и сам перепугался.
Но замешательство длилось всего лишь краткий миг. Он и опомниться не успел, как девушка молнией кинулась в кабинет.
Довольно странно, подумал он и тут же решил, что перепуганная девчушка помчалась за матерью.
Элизабет же твердо знала, что ей делать. Ворвавшись в кабинет, она кинулась к шкафу, где Джеймс хранил винтовки, и выбрала самую внушительную. Она оказалась довольно тяжелой, и все же, решив защищать свой дом пусть даже ценой собственной жизни, Элизабет вскинула ее на плечо и зашагала назад с твердым намерением разделаться с этим чудовищем, нарушившим покой Лос-Роблес.
Голубые глаза шерифа широко раскрылись, когда девушка вновь появилась на пороге: судя по всему, крошка была настроена весьма решительно, твердо рассчитывая вышвырнуть его вон. И это при том, что сама она тряслась от страха так, что винтовка ходила ходуном.
«Боже ты мой!» – мысленно ахнула Элизабет. Такого великана она еще не видела – точь-в-точь
