– Ты Нью-Мексико любишь больше, чем Техас?

– Да, – устало ответила Элизабет, – здесь больше травы. Больше цветов. По крайней мере там, где я бывала.

Сегодня они заболтались допоздна. Конечно, Джеймс понимал, что уже поздно, что с его стороны просто эгоистично заставлять ее сидеть рядом, но ничего не мог с собой поделать – слишком уж радостно было снова видеть ее возле себя, слышать милый, нежный голос. К тому же им осталось быть вместе так недолго, и он спешил, спешил в последний раз насладиться вновь обретенной близостью Элизабет.

По правде говоря, ему следовало бы уехать еще утром, тем более что рана благополучно затянулась, да и сам он чувствовал себя неплохо – спасибо Элизабет. Но Джеймс все никак не мог решиться. Он прекрасно понимал: стоит ему закрыть за собой эту дверь – и конец радостно-горькой близости с Элизабет. Поэтому, дождавшись прихода доктора Хедлоу, Джеймс принялся притворно жаловаться на боль в боку и разыграл такое представление, что сам себе стал противен. Но дело было сделано! Ему прописали еще два дня покоя в доме Элизабет. Джеймс чувствовал себя последней свиньей, ведь он знал, что, пока он занимает ее постель, Элизабет даже не в состоянии выспаться, однако расстаться с ней было выше его сил.

В этот день желающие навестить его валили валом – Мэгги, Вирджил и Энн, чета Тэлботов, вслед за ними Зах Роулендс и кое-кто из ковбоев с ранчо.

Джеймс был на седьмом небе от счастья. Элизабет кудахтала над ним, строго следя за тем, чтобы его не утомляли, и без всяких церемоний выставляла посетителей вон. Она закрывала за ними дверь, и они снова оставались одни.

Теперь ему не было необходимости все время лежать в постели. Он уже мог самостоятельно одеваться и, бодро шаркая ногами, усаживался за стол, когда Элизабет звала его обедать. Даже ограниченные возможности не мешали ей кормить его по-королевски. Однажды вечером она поджарила для него кукурузные пончики с яблоками, и он уплел целую тарелку, чувствуя себя как в раю.

Вечерами он лежал в постели, а Элизабет усаживалась возле него в кресло-качалку, и они часами болтали, смеялись и говорили, говорили без конца.

Иногда она читала ему вслух те книги, что он прислал ей, медленно, запинаясь на каждом слове, а он поправлял ее и подбадривал, когда она уставала. Лицо Элизабет вспыхивало от удовольствия, как будто она все еще до конца не верила в это чудо. И Джеймс сиял вместе с ней от счастья и гордости, не уставая изумляться, что такое простое занятие доставляет столько радости.

И он наконец понял то, на что еще несколько месяцев назад намекал ему Мэтт, – Элизабет не только гор – да. В ее характере есть многое, о чем не следует забывать: неуверенность, сомнение в собственных силах, отчего порой она становится просто испуганным ребенком.

Вот тут-то Джеймсу и следовало ей помочь, а он постоянно забывал об этом – забывал, ибо был слеп, думал только о себе и, кроме того, не хотел воспринимать Элизабет такой, какой она была на самом деле.

В этот вечер Джеймс опять попросил ее рассказать ему о своей жизни в Теннесси. Она вначале отнекивалась, потом сдалась. Он уселся на постели, подложив себе под спину подушки; Элизабет устроилась рядом. Но едва она стала вспоминать подробности смерти матери, как голос ее дрогнул, и рука Джеймса сама нашла ее руку, да так и осталась.

– В Нью-Мексико тоже бывает красиво, – продолжала она. – Мне очень понравился Альбукерк. Он стоит на берегу огромной реки, туда ходят поезда. И в Санта-Фе тоже.

– Да, – машинально согласился он, изо всех сил стараясь сохранить в своей памяти эту минуту – звук ее нежного голоса, выражение лица, каждую мелочь. «Да, – думал Джеймс, – я запомню ее навсегда, сколько бы ни прошло времени». Пусть она даже будет счастлива с Натом, окруженная ребятишками и любовью мужа. А эти драгоценные воспоминания заполнят пустоту его собственной жизни и, может быть, смягчат грядущее одиночество, то страшное одиночество, в котором он жил с того самого дня, как она оставила его.