Два дня Римский-Корсаков жил, тяготясь тем, что не с кем поговорить. К Мусоргскому идти было нельзя. Подумав, поколебавшись, вспомнив, что и Бородин приглашал его, он решил отправиться к Бородину.

Жил тот в здании Медико-хирургической академии, там же, где помещалась его лаборатория. Корсаков как раз в лаборатории и застал его.

Бородин был в халате; с высокого табурета он наблюдал за реакцией, происходившей в реторте. От реторты во все стороны отходили резиновые и стеклянные трубки, соединявшие ее с колбами.

– Берите стул, садитесь, – встретил он смущенного моряка. – Пока тут сатанинские дела творятся, мы с вами поболтаем немного.

Заговорив о балакиревском кружке, Бородин доверчиво признался, что вначале его там удивляло все и он сильно робел, а теперь ничего: привык, кажется.

– Я не чувствую себя таким невеждой, каким был: Листа от Мендельсона могу теперь отличить.

– А я не сумел бы.

Простота, с которой держится профессор, ученый, признанный в кружке музыкантом первого класса, снова удивила Римского-Корсакова. Он вскоре привык к обстановке лаборатории, к тому, что хозяин то и дело глядит на часы, выходит в коридор, свистит там, пытаясь точно высвистать ноны и децимы,[viii] затем возвращается, занимает свое место и опять наблюдает за тем, что происходит в реторте.

– Не скучно вам?

– Нисколько, – сказал Римский-Корсаков.

– А ночевать хотите остаться? Мы с женой, Екатериной Сергеевной, вечером музицируем. Она не как я – пианистка отменная. Я при ней побаиваюсь играть, как бы не засмеяла. Пальцы я растопыриваю вот так, – он показал, – и она всегда высмеивает меня.

– Вот и я так тоже! – обрадовался Римский-Корсаков.

– Вам со мной, выходит, играть в четыре руки, а то они доки, к ним не подступишься.

Позже оказалось, что жена над ним не смеется, а, наоборот, слушает с увлечением. Она не скрывала при постороннем, что восхищается своим мужем.

Вечер прошел незаметно. Бородин часов в десять стал требовать, чтобы Екатерина Сергеевна шла спать.

– Она у меня хворенькая, и я ее всегда прогоняю, – объяснил он. – А с вами, Николай Андреевич, мы еще поиграем в полное удовольствие.

Корсаков согласился с охотой. О лучшем он мечтать не мог бы.

Мусоргский встретился ему на улице. Он подхватил Корсакова под руку, как старый знакомый.

– Со службы иду. В Лесное ведомство перевелся. Был коллежский регистратор, теперь чином выше стал: иду в гору! – сообщил он о себе с иронией.

Портфель его был набит бумагами, и так это не шло к Мусоргскому, что даже жаль его стало.

– Людмила Ивановна зовет вас прийти, я ей про вас рассказывал, – продолжал Мусоргский. – Чудеснейший человек, увидите сами. Наши собираются к ней послезавтра. А мы с вами встретимся там пораньше и потолкуем обо всем на свете.

Он потряс руку Римскому-Корсакову и повернул в свою сторону. Шел он немного враскачку, как ходят люди полные или страдающие одышкой. В прошлый раз Бородин вспоминал, каким был Мусоргский лет девять назад, когда они встретились на дежурстве. От изящного, хрупкого офицерика ничего не сохранилось в его облике.

Римский-Корсаков на приглашение откликнулся и к Шестаковой в назначенный день явился. Встретила его горничная с наколкой на голове, приветливая и обходительная;

– Пожалуйте, барыня дома, в гостиной сидят. – Она проводила его туда и произнесла торжественно: – Господин Римский-Корсаков.

Из глубины темной гостиной отозвался знакомый голос:

– Вот и наш симфонист, Людмила Ивановна. Про него-то я и рассказывал.

Мусоргский, оказывается, был уже здесь. Рядом в кресле сидела хозяйка, сухощавая женщина с гладко причесанными волосами и мягкой, спокойной строгостью черт. В лице ее было привлекательное сочетание душевности и благородства. На брата своего, Михаила Ивановича Глинку, такого, каким запомнил его Корсаков по дагерротипам, она походила мало.

– Что же застеснялись-то? – обратилась она к вошедшему мичману. – Подойдите-ка ближе, погляжу на вас. Моденька мне всё рассказал. По своей привязанности к брату и ко всему, что близко его делу, я радуюсь от души, когда про новое дарование слышу. Вас как звать-то?

От ее слов на Римского-Корсакова повеяло домашней, приветливой добротой.

– Николай, – сказал он.

– А по батюшке?

– Мы его, Людмила Ивановна, будем Корсинькой звать, – объявил Мусоргский.

– И ладно получится, – согласилась она. – Вы Моденька, а он Корсинька.

Мусоргский важно, без улыбки, кивнул, глядя своими немного выпуклыми глазами на молодого друга.

– Поиграть, наверно, охота? – продолжала Людмила Ивановна. – Играйте, а я своим делом займусь.

Она взяла вышивание, предоставив их друг другу.

Они отошли в угол гостиной, где стоял рояль. Римский-Корсаков больше отвечал на вопросы Мусоргского, чем разговаривал сам. Он чувствовал за спиной присутствие хозяйки и смущался. Мысль, что это сестра великого музыканта, что тут бывал сам Глинка и на этом рояле, возможно, играл, волновала его. Он не понимал, как можно вести себя тут с непринужденностью и болтать невесть о чем, как это делал Мусоргский.

Людмила Ивановна, позвав горничную, велела зажечь свечи. Она отдала еще кое-какие распоряжения и занялась снова вышиванием. Мотки ниток разного цвета лежали перед ней на столе, и она брала то один, то другой.

– Хотите, я песни свои покажу? – доверчиво предложил Мусоргский.

Они уселись. Когда Мусоргский покосился – на него, Корсакову показалось, что он сел слишком близко, и он немного отодвинул стул, чтобы не мешать.

Мусоргский откашлялся, посмотрел на пюпитр, точно перед ним стояли ноты, и, не отрывая глаз от пюпитра, запел.

Он пел вполголоса, мягко, не прикидываясь ребенком, а играя ребенка. Было понятно, что это взрослый, умно, по-своему, деликатно и тонко рисующий детский душевный мир. Мусоргский проникал в него так естественно, точно это вполне доступно и не составляет труда для него. Голос у него был приятный, чистый, с глухотцой, придававшей пению еще более задушевный оттенок.

Корсаков сидел пораженный: подобного ему еще не приходилось слышать. Он до сих пор привык искать в музыке красивое, округленное, изящное, привык требовать от нее мыслей и чувств. Но чтобы музыка, описывая в звуках тончайшие движения души, рисуя внутренний мир, четко следовала при этом за речевой интонацией, – с этим до сих пор не приходилось встречаться.

Мусоргский остановился и медленно повернул в его сторону голову.

– А еще? – попросил Корсаков.

– Про это что изречете, друг мой?

– Необыкновенно!

Мусоргский важно кивнул. Он стал исполнять другие свои песни.

Это было ново до крайности. Чувство удивления, охватившее Римского-Корсакова, не покидало его до конца.

– Правда ведь, хорошо? – подала со своего места голос Людмила Ивановна.

– Очень!

– Вот за это я его и люблю, что он так проникает в самое нутро человека. Никто так не описывает душу, как он. Александр Сергеевич наш – большой мастер, но Моденька, кажется, вперед от него ушел.

Мусоргский снова, точно в этом доме признания были ему привычны, кивнул, ничего не ответив.