– Ты… Наконец…
Луар попятился. «Предан до безумия»… Какое точное определение. До безумия.
– Ты… – прохрипел старик, и на лбу его Луару померещился шрам след давнего удара камнем. – Ты… Вернулся…
Луар испугался уже по-настоящему – только чудо и немыслимое усилие воли удержали его от позорного бегства.
– Фагирра, – проплакал старик. – Не все… Лишь немногие… Скоро… Уже… Доверши.
– Да, – сказал Луар, чувствуя, как по спине продирает будто ледяная лапа. – Я… скоро-скоро.
– Клянусь! – старик вскинул руку. – Он… без памяти, ты прав… Он недостоин… Достоин не каждый… Каара достоин… Ты прав, Фагирра, ты снова прав… Доверши же!
– Что? – прошептал Луар почти против воли.
Старик вдруг улыбнулся – и улыбка его была ужасна, такая немощная, такая искренняя и в то же время льстивая, обнажившая беззубые пятнистые десны:
– Ты задумал… правильно, Фар. Не все… Но Каара достоин, да?
– Да! – выкрикнул Луар, повернулся и кинулся бежать.
В тот вечер он долго стоял перед зеркалом, с двух сторон освещая свое лицо двумя длинными свечами.
Он хотел увидеть в нем то, что увидел старик. Он хотел знать, как выглядит Фагирра.
Старая нянька, чьим заботам вверена была маленькая Алана, много дней подряд не находила себе места.
Загородный дом Соллей, большой и удобный, пустовал без слуг; из обитателей в нем остались только сама госпожа Тория да девочка с нянькой. Хозяйство приходило в упадок; нянька сбивалась с ног, стараясь всюду поспеть, готовила и убирала, кормила лошадей, чистила стойла – и одновременно пыталась приглядеть за воспитанницей, которая с каждым днем все больше отбивалась от рук.
Уютный мирок Аланы развалился окончательно. Она потеряла отца и брата, а теперь потеряла еще и дом – потому что привычный быт ее ухоженного детства отличался от нынешнего, как морской берег от малярийного болота. Она сделалась мрачной и капризной, угрюмой, как звереныш, и все чаще отвечала на нянькины заботы откровенной грубостью – добрая женщина не решалась ее наказать, потому что в последние дни Алана потеряла и мать тоже.
Госпожа Тория Солль заперлась в своей комнате и не желала никого видеть. Нянька часами простаивала под дверью, умоляя госпожу съесть хоть яблоко, хоть ломтик мяса, – само упоминание о пище вызывало у Тории отвращение. Она не объявляла голодовки – она просто не могла есть, только жадно пила приносимую нянькой воду. Увидев ее сквозь дверную щель, старая женщина долго потом маялась и плакала – Тория постарела лет на двадцать, коже ее плотно облегала кости, и на исхудавшем, белом до синевы лице лихорадочно блестели воспаленные, нездоровые глаза.
Однажды – это случилось вечером, когда нянька на кухне кормила Алану остывающей кашей – госпожа спустилась к ним. Неверным шагом пройдя мимо обмершей женщины, она молча подхватила Алану на руки и судорожно прижала к себе – так, что глаза девочки расширились от боли. Тория трясла ее и тискала, истерично целуя, путаясь пальцами в растрепанных волосах, постанывая и приговаривая чуть слышно: «Малыш… Мальчик мой… Маленький… Сынок…» Потом до Аланы дошел весь ужас происходящего, и, забившись от страха, она закричала во все гордо, заплакала так, что слезинки разлетелись веером; будто протрезвев от этого крика, Тория безвольно опустила руки, позволяя девочке выскользнуть на пол, повернулась и ушла, не говоря ни слова.
Всю ночь старая женщина и маленькая, дрожащая Алана скулили и плакали, тесно прижавшись друг к другу.
Глава пятая
Утро он провел в одиночестве, как, впрочем, и предыдущий вечер, и утро перед тем. Попойки в доме Соллей постепенно сошли на нет; для жителей Каваррена не осталось тайной его странное нежелание исполнить свой воинский долг – явиться на зов и возглавить гарнизон в борьбе с разбойниками, о которых уже и в Каваррене говорили, что они необычайно жестоки и наглы. Город, как и прежде, жил слухами – но и слухи не вечны, кто-то уже потерял интерес, кто-то пожал плечами, а кто-то и прямо объявил Эгерта Солля изменщиком и трусом…
Он усмехнулся. Горожане могли предположить, что их, горожан, мнение мало заботит Солля – но у них не хватило бы воображения понять, в какой колоссальной степени ему наплевать на все их пересуды. Он сидел у окна и равнодушно смотрел, как пузырятся под дождем лужи, как бродят по двору псы и время от времени гремят по мостовой кареты с кичливыми гербами.
В дверь нерешительно стукнули; горестный лакей просунул в щель свой круглый, пуговкой, нос:
– Господин… Там… Спрашивают…
Эгерт вяло отмахнулся. Посетители не интересовали его.
Лакей ушел – однако через минуту вернулся снова, несколько возбужденный:
– Господин… Она говорит… что это важно… Что она…
– Кто – она? – Эгерт удивился. Визит к нему дамы в самом деле был диковинкой.
Лакей помялся. Тихонько вздохнул:
– Девчонка, мой господин. Такая… девчонка, одним словом.
Эгерт подумал, разглядывая дождь. Погода казалась мало подходящей для визитов, и он рассудил, что, возможно, таинственная посетительница и впрямь слишком хочет его видеть.
– Проси, – бросил он лакею. Тот снова замялся:
