Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что, выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными улицами по направлению к городским воротам.

У трактира он остановился; трудно сказать, что заставило его завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.

В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии; когда Эгерт отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина выпрямилась – и служанка Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:

– Господин Эгерт!

Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.

На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на столешнице.

Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное бесстрашие…

Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха извне – бледность, неуверенность, трясущиеся колени… Теперь он знает, как выглядит собственная трусость. Страх – чудовище, снаружи никчемное и ничтожное, изнутри же – палач, неодолимой силы мучитель…

Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто подобное, когда пугается? Неужели все люди…

Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:

– Не вертись, пигалица… Присядь-ка со мной.

Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:

– Что угодно господину Соллю?

Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и кинжалы, вспомнил – и покрылся холодным потом.

Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав сочувственно:

– Господин Эгерт так долго боле-ел…

– Фета, – сказал он, опуская глаза, – ты боишься чего-нибудь?

Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт заигрывает:

– Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня выгонит…

– Да, – вздохнул Эгерт терпеливо, – а еще чего ты боишься?

Фета захлопала глазами.

– Ну, темноты, например, – подсказал Эгерт. – Ты боишься темноты?

Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:

– Да… Только… зачем это господину Эгерту?

– А высоты? – он, казалось, не заметил ее вопроса.

– И высоты боюсь, – призналась она тихо.

Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол. Когда Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и прошептала:

– И, знаете, особенно… Грома… Как бабахнет… Ита рассказывала, у них в селе одну девчонку громом убило насмерть… – она прерывисто вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:

– А особенно боюсь… забеременеть…

Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила, будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:

– Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей… Но мышей – это не самое страшное, можно перебороть…

– Перебороть? – эхом откликнулся Эгерт. – А как ты… Что ты чувствуешь, когда страшно?

Она неуверенно улыбнулась:

– Страшно, и все… Внутри будто бы… Слабеет все, и еще…