отсрочки… Потому что Охраняющая и Познающая тянут, как обычно, в разные стороны. Потому что сегодня меня еще слушали… Но завтра…

– Только троньте ее, – сказал Раман, вдруг ощутив в себе достаточно силы, чтобы подняться из кресла. – Пусть только ее тронут, сокоординатор, и я…

– Дурак вы, – сказал Тодин тихо. – Во-первых, после сегодняшнего я уже не сокоординатор. Во-вторых… что вы знаете о вакуумной бомбе, сааг семь тысяч-прим?!

На какое-то мгновение Раману показалось, что Тодин рехнулся.

– Что? – переспросил он механически.

– Сааг семь тысяч-прим, – устало сказал Тритан, – это ваш идентификационный номер в базе данных… в большом компьютере Триглавца.

Снова стало тихо, но осенний ветер на этот раз осмелел, и сорняки в цветочном ящике зашелестели негромко и сухо, как бумага.

– Где Павла?! – резко спросил Кович.

Тодин отвернулся:

– О Павле следовало думать раньше. И вам, да и… Но если б я знал, что это будет ТАКОЙ спектакль! Я не остановился бы перед тем, чтобы поджечь весь ваш… театрик…

Он повернулся и двинулся к выходу – опрокидывая на ходу какие-то табуретки, коробки, давно заполонившие безнадежным хламом просторную прихожую Рамановой квартиры.

Раман хотел кинуться следом – но у него подкосились ноги. Врачицам-хохотушкам из «Скорой» следовало вколоть ему что-нибудь поэффективнее.

Тритан вернулся, как и обещал, к полуночи; в четверть первого пришла машина, а еще спустя пять минут затрезвонил телефон, и, вероятно, сообщение было радостным, потому что машина ушла в ночь несолоно хлебавши, а Тритан, к которому ненадолго вернулось обычное расслабленное состояние, обнял Павлу и прижал ее к себе так, что чуть не хрустнули ребра.

– Мы не поедем? – спросила она, полузадушенная.

– Мы поедем завтра, – сказал он рассеянно. – Или даже послезавтра… А может быть – чем черт не шутит? – и вообще не поедем… Давай спать.

Но спать не пришлось.

Они очень долго лежали в темноте, взявшись за руки; у обоих не было сил на любовь, оба не могли уснуть.

– Выпьем микстуры? – предложила Павла шепотом.

– Выпьем, – тоже шепотом согласился Тритан. – Только давай не микстуры, а вина…

Павла радостно согласилась, Тритан поднялся, полез в шкаф и нашел там коробку длинных, как сталактиты, витых зеленых свечей:

– Устроим себе «Ночь»… Ресторанчик «Ночь», ты помнишь?

«Что мне нравится, Павла, так это возможность свободно обращаться со временем суток. Посидел среди ночи – выходишь в день или вечер…» – «А, извините, который час?» – «Полседьмого. Вы спешите?» – «Нет…»

Жаль, подумала Павла, что нельзя выйти отсюда, из этой ночи, в день или вечер. В солнечный день три месяца назад… Или год… Или, по крайней мере, год спустя…

Тритан священнодействовал, пристраивая свечи вокруг стола. И на спинку стула, и в шкаф, и на пол, и перед зеркалом; Павла сидела на кровати, подобрав под себя ноги, и смотрела, как преображается комната.

– Видишь ли, Павла… Есть вещи, о которых нельзя сказать. О которых можно только сделать.

Павла прищурилась. Комната утопала в свечах, комната плыла, как корабль среди звезд, оранжевые огоньки напомнили ей о спектакле, о факелах, о музыке, от которой мурашки бегут по телу, о пепельноволосой девушке и о Ковиче, как он стоял во время поклона, какое у него было лицо…

Ей не хотелось вина. Она только чуть-чуть пригубила из высокого бокала.

…Бесконечное зеленое пространство. Синие цветы сливаются с синим небом… Несущиеся навстречу, навстречу, навстре… Будто падает самолет… Сейчас рухнет, упадет в васильки, сейчас…

– Как я устал, Павла, – сказал Тритан, и язычки свечей зелеными точками отразились в его глазах. – Как я бешено устал…

Пахло расплавленным воском.

Она ткнулась лицом в теплую грудь своего мужа.

Она помнила все его запахи. Она верила в него, как рыбак во время шторма верит в свою лодку. Как акробат под куполом цирка верит в невидимую проволоку страховки.

– Тритан, я…

Ровно и высоко стояли желтые язычки свечей.

– Да, малыш. Не беспокойся. Все будет совершенно в порядке.

Пещера молчала. Пещера будто бы стала меньше; ниже опустился потолок, уже сделались коридоры, сарна шла вперед, содрогаясь с каждым шагом, будто боясь уткнуться в конце концов в глухую, все запирающую стену.

Нигде не журчала вода. Мох под ногами был сухой и ломался с еле слышным, характерным треском.