Ей захотелось, чтобы поскорее вернулся Тритан.

Ей совершенно искренне этого захотелось – но с этого момента ее существование потеряло былую безмятежность. Она вылезла из ванны, досуха вытерлась Тритановым клетчатым полотенцем, накинула халат и прошла в комнату, к телефону.

В кабинете Ковича никто не брал трубку. На мгновение Павле захотелось очутиться там – в театре, где по традиции накрыты столы, где празднуют колоссальный дебют, где все счастливы и шатаются от усталости…

Она набрала рабочий телефон Тритана. Вежливая девушка – интересно, что девушки все время меняются – сообщила ей, что господин Тодин на совещании.

Павла позвонила Стефане и взялась подробно рассказывать ей о премьере – но в этот самый момент где-то на заднем плане заверещал Митика, и Стефана тоже завопила, обещая отдать сына обезьянам на воспитание, и разговор пришлось прервать по техническим причинам…

Потом она задремала на диване, поджав под себя босые ноги.

Тритан вернулся в сумерках. Тритан постоял в дверях, не включая света, Павла проснулась от одного только его присутствия.

– Это ты?

Он наконец-то щелкнул выключателем, и Павла увидела его лицо.

И рывком села на диване.

Раман запретил праздновать генеральный прогон, как премьеру. Завтра, сказал он заведующему труппой, активисту всяческих праздников и отмечаний. Торжество будет завтра, сегодня всего лишь рабочий момент…

Замечаний он делать не стал. Поблагодарил всех, еще раз поцеловал Лицу и уехал домой.

Потому что сидеть в кабинете и прислушиваться к телефону у него не было сил. Если он понадобится – отыщут и дома…

В спальне еле слышно пахло Лицыными духами. В комнате слоями лежала нетронутая пыль; Раман уселся в кресло и положил на стол перед собой громоздкую трехчасовую кассету.

Возможно, у него мания преследования? Возможно, ничего не случится, егерь Тодин вволю натешится его трепыханиями и завтра явится поздравить с премьерой?

Не ври себе, сказал трезвый и равнодушный внутренний голос. Надо было дать ребятам отпраздновать СЕГОДНЯ…

Он вдруг понял, что не сидит в кресле – стоит посреди комнаты, сжимая в руках кассету, и что руки трясутся.

Он сумел-таки сделать в жизни нечто, заслуживающее чьей-то ненависти и чьего-то страха. Смог. Потому что сам акт отсмотра спектакля комиссией – признак неуверенности, слабости и страха.

Они боятся Павлу – потому что она самим фактом своего существования грозит разрушить устоявшийся мир.

Теперь они ненавидят его, Рамана – потому что он умеет сделать то же самое, но только фактом своей работы… своего, красиво говоря, творчества…

Ерунда, сказал трезвый внутренний голос. Ты ничего не хотел разрушать. Ты никому не желал досаждать. Ты хотел просто громко сказать о том, что тебя мучит…

Резко зазвонил телефон. Раман содрогнулся, почти физически ощущая, как значительная часть его волос теряет цвет, становясь блекло-белой, старческой.

Звонила бывшая жена. В программе новостей передавали о каком-то спектакле – нельзя ли мальчику сходить в ближайшие выходные? Все лучше, чем мотаться по улицам либо гонять в подворотне этот самый мяч…

Он сдержался и пообещал ей контрамарочку. Мило закруглил разговор и положил трубку – рядом с телефоном.

Пусть его номер отвечает короткими гудками. Еще хотя бы полчаса…

От кого ты прячешься, спросил трезвый внутренний голос.

Раман ему не ответил.

Он стоял в дверях так долго, что ей сделалось холодно. Она плотнее запахнула халат, сказала, глядя в когда-то смуглое, а теперь просто почерневшее, как туча, лицо:

– Входи…

Тритан не двинулся с места. Павла нерешительно спустила ногу с дивана:

– Что-то случилось?

– Ничего, – ответил он неожиданно спокойно. – Ничего особенного.

– Я спала, – сказала она виновато. – Я… говорят – «счастлива по самые уши». Потому что, ну ты понимаешь… спектакль…

Уголок его рта дернулся и поехал книзу. Это было так странно, так страшно и непривычно – у Тритана, вечно чуть рассеянного, спокойного и доброжелательного! – что Павла подавилась собственными словами.

– Почему ты мне не сказала?!

Ей показалось, что ее коснулся егерский хлыст.