просто – «достать через Пещеру»…

За этими словами… За этими словами стоит страх, парализующий жертву, причем жертвой может быть и сааг… За этими словами стоит черный хлыст, чье прикосновение есть судорога и смерть.

Сколько раз сам Тритан, черная фигура в полумраке Пещеры, шел к обреченному размеренно и спокойно, самим бесстрастием своим утверждая единственную правильность такого порядка вещей?!

Она сглотнула снова.

Тритан дрался за нее в Пещере. Тритан рисковал жизнью… Она даже не знает до конца, чем еще он мог рисковать.

– Меня инте…ресует, – она кивнула, пытаясь отделаться от скверных мыслей.

– Эти люди, они… это странная мысль, к ней не просто привыкнуть, Павла, но, раз это касается непосредственно тебя… Они – настоящие «они», а не пешки-исполнители – не принадлежат Пещере. Попросту не бывают там. Никогда…

Сделалось тихо, в тишине мягко отдавались шаги охранника на веранде, далеко-далеко, в глубине садов, переругивались собаки.

– Как же они… эти… живут? – спросила Павла потрясенно.

Тритан сухо усмехнулся:

– Так называемые мутанты. Побочный продукт экспериментов Доброго Доктора… Их звериное не находит выхода. Они агрессивны… ты видела.

– Ты тоже… – она осеклась.

– Тоже агрессивен, ты хочешь сказать?

Павла снова вздрогнула. В тишине ей померещился явственный хруст позвонков.

– Зачем ты ТАК сделал? Ведь достаточно было оглушить…

– Ах, Павла… «Достаточно», – он передразнил ее интонацию. – Может быть, мне достаточно было переспать с тобой, а потом со спокойной душей подписать приказ о твоей ликвидации?!

Павла сглотнула комок горькой слюны. Хруст, кровь и неподвижные тела поперек садовой дорожки.

– Ты нужна им, Павла, нужен химический состав твоего мозга. Нужно материальное воплощение твоего везения… на продажу. Ты хочешь, чтобы я их щадил?!

– Но ведь и ты тоже изучал химический состав моего мозга, – сказала она, глядя ему в глаза. – Искал материальное воплощение моего везения. Кстати, ты уже отказался от этих попыток? Совсем?

И тогда он сделал то, чего не делал за всю историю их знакомства – встал, повернулся и молча вышел.

Гастролеры вернулись на день раньше – загорелые, разомлевшие, слегка спившиеся. Вояж прошел не без приключений – декорации то и дело опаздывали, приходилось спешно делать замену спектаклей, а то и играть в чужой, наспех подобранной выгородке. Все измотались и рассчитывали на немедленный отпуск.

К моменту возвращения основной части труппы Кович пребывал уже в состоянии озверения.

Инспектора из Управления бесчинствовали. В театре обнаружились нарушения техники безопасности, противопожарных правил и санитарных норм. Ежедневно тот из проверяющих, что был подчеркнуто вежлив, приносил ему на подпись кучу каких-то протоколов; декорации музыкальной комедии, которую осенью должен был выпустить выкормыш Рамана Дин, приказано было разобрать из-за того, что крепления летающих домиков исполнены не по технологии и не из того материала. Переделка декорации означала срыв премьеры мюзикла; Раман говорил с проверяющими, оттопырив губу. Хрен он их боится. Все их протоколы пригодны исключительно для сортирных нужд. Отставить, что ли, важные дела и позвонить все- таки Второму советнику?!

Театр лихорадило, уборщицы нервно оглядывались, главный бухгалтер, несгибаемая дама средних лет, прятала подозрительно красные глаза. Вся постановочная часть бранилась черными словами – однако ни один человек в театре не допустил по отношению к ревизорам ни тени подхалимажа. Все чуяли поддержку Ковича и свято верили в его оттопыренную, все презирающую губу.

Мелкая возня с инспекцией выдергивала Рамана с репетиций, отвлекала, царапала, будто камушек в ботинке. Он позвонил-таки Второму и не застал его, а потом снова не застал, а потом поговорил наконец, но разговор вышел скомканный – Второй обещал разобраться, но как-то неуверенно обещал, без рвения. Погодите, думал Раман, наливаясь желчью по самую макушку. Я тебе покажу премьеры. Я тебе покажу коньяк. Я всем вам покажу, подождите до осени…

Он уже знал, что спектакль будет. У парнишки, подобранном в цирковом училище, у этого желтоволосого Алериша, не было ни техники, ни опыта, ни навыков. Ничего не было, кроме обаяния – и еще феноменальной, почти инфантильной искренности.

– Органика, – бормотал Раман, сидя в темном зале перед огоньком режиссерского пульта. – Черт…

Алериш вел себя естественно, как ведут себя на сцене кошки. Говорят, кошку невозможно переиграть; Лица никак не могла приноровиться к новому партнеру.

– Он же умственно отсталый, – не выдержав, призналась она однажды Раману. – Он же как ребенок…

– Актеры – дети на сцене, – сообщил он, назидательно поднимая палец. – Детская вера в предполагаемые обстоятельства… И потом, Лица, я и не требую от него слишком многого. Он на своем месте; у нас, как ты уже поняла, спектакль не актерский…

Раман Кович в жизни не поставил ни одного актерского спектакля. Как писали в свое время газеты – «триумф режиссерского театра»…

Теперь он репетировал большими кусками. Теперь он устраивал прогоны; каждая репетиция начиналась с накачки – он снова и снова подхлестывал актеров своей бешеной энергией. Естественно, все в театре