Тритан молчал и вежливо улыбался. Влай молчал и смущенно сопел; Павла молчала просто потому, что не знала тем для общего разговора. Стефана неторопливо пересказывала последние события, предвкушала открытие, на пороге которого стоит ее отдел, но никто, кроме самой Стефаны, не понимал, о чем идет речь.

– Нам пора, – сказал наконец Тритан, и всем сразу стало ясно, что визит вежливости закончен. В прихожей Павла на секунду остановилась, пораженная: это ведь ее дом, она что же, приходила сюда в гости?! Из ностальгического шока ее вывел крик Стефаны: оказывается, Митика успел натолкать картофельного пюре в летние туфли Тритана, оставленные на полочке для обуви.

За смущенными извинениями и поспешной ликвидацией аварии миновали лишние десять минут; Павла стояла, прижавшись к Тритановому боку, и ей почему-то казалось, что он ее не видит. Что, стоя в одних носках на лысом коврике прихожей, сокоординатор Познающей главы Тритан Тодин странствует мыслями где-то далеко, где не слышен рев Митики, где, тем не менее, неуютно, пусто и холодно…

Ей пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он ее услышал:

– Да?.. До свидания, Стефана, до свидания, Влай. Спасибо за вечер… Пока.

Переступив порог, он крепко сжал ее ладонь, да так и не отпускал.

Внизу на скамейке сидели, любуясь луной, двое парней в спортивных костюмах. Павла почему-то подумала, что они возвращаются с вечерней пробежки, и удивилась, когда один из них вытащил из кармана нечто с короткой антенной и приглушенно сказал что-то вроде «пуск».

– Пойдем, – Тритан потянул ее за руку.

У бровки стояла машина с затененными стеклами. Дверь распахнулась сама; Павла успела коротко махнуть рукой стоящей на балконе Стефане:

– Пока!..

Оба любовавшихся луной парня пересели со скамейки в машину – один сел впереди, рядом с водителем, другой устроился по правую руку от Павлы. По левую руку от нее сидел Тритан.

– Вот это да, – сказала она громко и удивленно.

Ехали минут пятнадцать.

Любители вечерних пробежек вышли из машины первыми – один остался стоять, любовно поглаживая стриженый куст самшита, другой прошел к дому – вглубь сада, по кирпичной тропинке, высветленной фарами; Павла вспомнила вдруг день, когда приехала сюда впервые – маленькая, совершенно негородская улица, гаснущий шум метро в ушах, первые прикосновения его рук…

Тот, что ходил к дому, вернулся и кивнул. Павла успела заметить, что за спиной его на тропинке стоит еще один – с виду спортсмен спортсменом, но с миниатюрной рацией в руках.

– Пойдем, малыш.

– Вот это да! – повторила она, сжимая его ладонь. – Как в кино… Как в детском муль…

Порыв ветра качнул фонарем над дверью. Павла не поняла, как это фонарь может издавать такой звук; у нее моментально заложило уши.

И сразу же оказалось, что парень с рацией уже не стоит на тропинке, а медленно падает на нее, будто внезапно лишившись сознания.

– А-хх-а! – закричали за спиной. Павла почувствовала, как уходит из-под ног земля. Трава, хлестанувшая ей по лицу, была высокая и влажная.

– Лежать!..

По обе стороны от тропинки трещали ветки. Павла подняла голову; в резком свете фар прыгали, отбрасывая черные тени, плоские, будто вырезанные из картона фигурки.

Пещера.

Уже спустя секунду она поняла, что именно напоминает ей это по-своему красивое действо; кажется, со всех сторон потянуло сыростью, неповторимым духом лишайников и черного мха. Зависшие в небе звезды показались скопищем огненных жуков; наваждение было таким правдоподобным и явственным, что Павла вцепилась в траву и часто, со всхлипом, задышала.

Она видела, как один из нападающих, во всем черном, но с зеленой хирургической маской на лице, опускает на чью-то голову резиновую полицейскую дубинку. Отвратительный звук; валится на землю грузное тело в спортивном костюме, человек в черном перемахивает через него, как через кучу тряпья, и заносит дубинку снова – но его противник ускользает, и в стремительном, обтекающем врага движении бьет чем-то в живот – снизу вверх, так, что человек в черном хрипит и сгибается пополам, и на освещенной фарами дорожке с пугающей скоростью растет блестящее черное пятно.

– Не щадить!!

Впервые в жизни Павла услышала, как звучит в полную силу знаменитый голос Тритана.

И, будто разбуженная этим голосом, взвыла сирена в машине.

– Убью! – скрежет металла. – С дороги, убью!! Взя-ать!..

Двое катились по земле – не разобрать было, кто из них в черном, кто носит на лице хирургическую маску, а в руке, вместо скальпеля – длинный изогнутый нож…

На узкой тропинке, посреди переломанных уже кустов варился, расплескиваясь, котел ярости. Павле, наполовину ослепшей от прямого света фар, мерещились клочья шерсти – схрульей ли, саажьей; то, что носителями убийства выступали двуногие люди, приводило в шок, лишало возможности двигаться.

А потом ее грубо схватили поперек туловища и потащили сквозь изломанные кусты – туда, где за домом уже ждала, оказывается, еще одна машина.

А потом она услышала крик и покрылась потом, потому что это был вопль Тритана, похожий на рев раненного зверя; руки, тащившие ее, мгновенно разжались, выпуская ее обмякшее тело на траву. Свет фар