В стене стали попадаться ниши с мощами. Женька боялся покойников, даже таких древних.

— А вот… — Максим обернулся, пропустил оператора вперед, посмотрел Женьке прямо в глаза. — Где-то здесь, по преданию, была келья одного затворника… То есть затворником он стал потом. А знаменит он был одной оригинальной ересью, он выдвинул предположение, что, мол, Иисус с двенадцатью апостолами были первой футбольной командой с тренером и запасным вратарем. Он и сам хотел команду собрать, но братия его не поддержала… Остаток жизни он прожил под землей… Там, чуть дальше, есть такая большая полость, просторная и подозрительно четырехугольная. Руками высечено. Так что не исключено, что он и под землей играл в футбол. А могилу его до сих пор не нашли…

Женька смотрел, пытаясь понять, шутит археолог или говорит правду.

— А кстати, — сказал оператор, — в Софии есть такая фреска: «Киевляне играют в мяч». Сам видел.

— В футбол, — автоматически поправил Женька. — «Киевляне играют в футбол».

Пообедать зашли в маленькое кафе — там включен был видик с мультиком про Короля-Льва. «Никто не может не бояться твоего папу!»… Несколько лет назад это был любимый Женькин мультик, его подарил отец…

Женька вздохнул и оторвал глаза от экрана. Уставился в тарелку.

— Ты когда чего-то не знаешь, — негромко говорила мама, — лучше молчи. Не позорься.

— Подумаешь, — сказал Женька.

Мама вздохнула:

— Вот что… Когда ты последний раз был в филармонии?

— А это где?

— Блин, — сказала мама в сторону. — А какую ты книжку последнюю прочитал?

— Блохин. «Футбол на всю жизнь».

— Блин-компот, — сказала мама.

В подземном переходе, длинной заасфальтированной кишке между станциями «Крещатик» и «Площадь Независимости», сидел веселый мужичок с гармошкой. Перед ним на земле лежала засаленная кепка с россыпью пятаков; мужичок наяривал «Амурские волны», Женька невольно ускорил шаги. Почти побежал, стараясь поскорее миновать гармониста.

— Куда ты рванул? — недовольно спросила мама. — Жека…

И осеклась. Оглянулась на гармониста, ускорила шаг вслед за Женькой.

Все эти уличные, подземные и надземные музыканты кололи ему глаза. При мысли, что и его отец где-то вот так же стоит, положив перед собой… ладно, не кепку — футляр… при одной этой мысли у него загорались уши и холодело в животе.

И он отлично помнил слово, сказанное мамой в сердцах и положившее конец их с папой ссорам.

Потому что сразу после этого слова отец собрался и ушел к дяде Володе…

Попрошайка, сказала мама.

Женька покачивался в вагоне метро; в полудреме — а в метро ему постоянно хотелось спать — ему мерещились часы, такие, как когда-то виденные им в Москве на фасаде театра Образцова. Из одной дверцы выплывают фигурки, одна за другой идут по невидимой рельсе, прячутся за другой дверцей…

Женьке казалось, что такой рельс проходит вдоль любого вагона метро. И по нему вереницей следуют традиционные фигуры: цыганская девочка с чернявым мальчишкой лет пяти… Инвалид в камуфляже, на коляске… Беременная женщина с самодельным плакатиком… Снова цыганчонок… Продавец «Фактов»… Снова инвалид… Продавец «Вечернего Вестника»… Снова беременная женщина с плакатиком…

— Жека, вставай, мы приехали…

Он едва продрал глаза. Устоявшаяся привычка — досыпать в транспорте.

С утра в субботу Дима вышел поиграть на Владимирскую горку. Встал неподалеку от беседки, у балюстрады; положил у ног раскрытый футляр, натер канифолью смычок, посмотрел вниз, на реку и на город, решая, какая мелодия лучше других ляжет на погоду и на пейзаж.

Выбрал «Сонату ля-минор» Баха. Поднял скрипку; несколько секунд стоял неподвижно, позволяя еще не рожденной музыке овладеть его мыслями и настроением. Потом с облегчением вздохнул — и заиграл.

Сразу несколько десятков голов повернулись в Димину сторону; глаза заинтересованные, равнодушные, удивленные, даже восторженные глаза попадаются на этом поле, да, и таких хватает… Зеваки и гуляющие, нейтральные и к музыке, и к мату, на короткое время превратились из праздношатающихся — в слушателей.

Поднимался от земли разогретый солнцем воздух.

В беседке сделалось тесно; люди приходили и садились, потом поднимались и уходили прочь. Вокруг Димы собралось широкое, то редеющее, то вновь густеющее кольцо.

Он играл, покуда не устал. А устав, опустил скрипку.

Послушались редкие хлопки; живое кольцо зашевелилось, люди разбредались по своим делам — гулять с детьми, любоваться видами, сопровождать знакомых иностранцев…

У самой балюстрады стояла, облокотившись, Оксана. Дима понятия не имел, когда и откуда она здесь появилась.

— Привет…

— Добрый день, — она улыбнулась.

Дима опустил глаза; в футляре, оказывается, лежала пригоршня мелочи и несколько бумажек. Ого, даже пару долларов бросила чья-то щедрая заморская рука…

— Гуляем, — сказал Дима, желая скрыть невесть откуда взявшееся смущение. — Разбогатели.

— Вы еще будете играть?

— Нет, я, правда, уже домой собирался… Подвезти?

У лотка с мигающей лампочкой охрипшая тетка расхваливала преимущества почти беспроигрышной лотереи.

— Хорошее название, — сказала Оксана. — Лотерея «Патриот».

— Не люблю лотерей, — сказал Дима.

— И я не люблю…

— Это полное надувательство, — сказал Дима уверенно. Потом порылся в кармане, насобирал гривну мелочью, подошел и купил лотерейный билет. Ногтем содрал защитный слой, прочитал микроскопическую надпись — «нет выигрыша».

— Да, — вздохнула Оксана.

— Продул я свой патриотизм, — сказал Дима весело. Но билет выбрасывать не стал — сунул в карман джинсов.

— Зачем он вам? — спросила Оксана, когда они спускались к машине.

Дима пожал плечами:

— Не знаю. На счастье.

— Вы сегодня… как-то очень легко играли, — сказала Оксана после паузы. — У меня даже на душе стало легче.

— А у вас тяжело на душе?

— Ну так… не очень, — Оксана вздохнула. — Малдер и Скалли ведут себя хорошо. Сестра, правда, хочет котенка…

— Главное, чтобы не питона, — сказал Дима, думая о другом.

Машина завелась, как ни странно, с первого раза.

Они сидели у Вовки на кухне и пили чай с гематогеном, когда зазвонил телефон.

— Шубин, — сказала Ольга. — Сегодня вечером можешь пойти с Жекой на «Лебединое», в Оперный?

— Сегодня? — Дима быстро посмотрел на часы. — Могу, конечно… Конечно, могу! А он — как?