полки и обнаружат, что из него стреляли – всего-то месяц назад… И тут же найдется подходящий труп с дырой вот именно от этого пистолета. И окажется Аспирин, с младенчества имевший собственную комнату и с отрочества – собственную квартиру, окажется, избалованный, на много лет в тюряге… За что?

Смогут ли они завалить Мишутку? Он, конечно, чудовище, но даже панические выстрелы Аспирина продырявили монстру шкуру. Аспирин стрелял трижды. Сколько раз попал?

Он снова включил телефон и позвонил домой. Долго никто не брал трубку.

– Алло?

– Привет, – сказал Аспирин, удерживая облегченный вздох. – Что ты делаешь?

– Занимаюсь.

– Никто не звонил, не приходил?

Пауза. Аспирину стало холодно.

– Никто.

– Если кто-то позвонит в дверь, не отпирай. Сиди, будто никого нет дома. У меня ключ.

– Ладно, – если Алена и удивилась, то виду (слыху?) не подала.

Он отпер дверь неслышно. Ну, почти неслышно – замок все-таки щелкнул, хоть и не очень громко.

Алена играла на пианино. Аспирин прокрался в комнату, не снимая ботинок, оставляя за собой мокрые следы.

Алена сидела на кончике стула. Левая ее рука нависла над малой октавой, под пальцами глухо проворачивался тяжелый, мощный, недобрый механизм (так, во всяком случае, услышалось Аспирину), а правая рука хотела жить и боролась за жизнь. Преодолевая гул невеломых шестерней, выплеталась тема, карабкалась, будто по скользким стенам колодца. В какое-то мгновение Аспирину померещился ля-минорный концерт Грига, но наваждение было секундное: Аспирин никогда прежде не слышал такой музыки, более того, не был уверен, что это музыка, а не что-то другое.

Аленины руки, маленькие, с обгрызенными ногтями, извлекали из фабричного пианино информацию, которой девочка одиннадцати лет не могла, не должна была владеть. Аспирин слушал, по коже бежали мурашки, вода капала со сложенного зонтика на паркет. Алена играла о мире, каким она его видела, и от картины, открывшейся сейчас Аспирину, перехватывало дыхание и трескались губы.

Чугунный механизм, провернувшись в последний раз, затих. Правая Аленина рука упала на клавиши, полежала и соскользнула, будто лишившись последних сил. Девочка, до сих пор сидевшая прямо, вздохнула и сгорбилась, по-прежнему глядя перед собой.

Ни слова не говоря, Аспирин пошел на кухню. Вскипятил чайник, забыл про него и вскипятил еще раз. Вытащил из холодильника колбасу, положил обратно. Заварил себе чая и тогда только увидел, что сидит по-прежнему в мокром плаще и грязных уличных ботинках.

Пришла из комнаты Алена. Остановилась в дверях.

– Что же нам делать? – спросил Аспирин вслух.

Она хмыкнула – насмешливо, буднично, как ни в чем не бывало:

– Получил визу?

Аспирин покачал головой.

– В понедельник… Алена, сколько тебе лет?

Она пожала плечами:

– Одиннадцать.

На кухне снова сделалось тихо. Аспирин и хотел бы заговорить, но слова, обычно изливавшиеся из него без напряжения, сейчас будто все пересохли, заскорузли и встали поперек горла.

– Плащ сними, – сказала Алена. – Натоптал здесь…

Аспирин поднялся, чтобы идти в прихожую, но тут Алена спросила со странным выражением:

– Ты хочешь сказать… ты видел, о чем я играла?

– Не видел, – признался Аспирин. – Наверное… чуял.

– Вот оно что, – сказала Алена, и Аспирин снова не понял, что за интонация проскользнула в ее голосе.

– Слушай, – начал он. – Этот… который дал тебе струны. Он тебя защитит, если что?

– Если что?

– Ну… враги нападут.

– Если нападут враги, меня защитит Мишутка, – спокойно, как ребенку, объяснила Алена.

– Ну как же, милые мои, как нам не повезло с погодой! С другой стороны, октябрь – это отнюдь не май, нет! Октябрь уж наступил, уж роща отряхает… буквально все отряхает. Я сегодня видел рощу, которая вообще отряхнула, совсем. И хочется тепла, простого человеческого тепла, и вот мягкое и теплое «Лапа- радио» предлагает вам суперкомфортную, суперосеннюю музыку!

В пятницу он отработал в клубе безо всякого удовольствия, без куража – вытянул сет, как вытягивают тачку по раскисшей глине. В субботу был утренний эфир; время тянулось, средневековое пыльное время. Приторным леденцом тянулась песенка в эфире. Навсегда отбивала у кого-то, молодого и глупого, способность различать полутона и оттенки. Ну и пусть.

Послезавтра ему дадут визу. Не могут не дать. И послезавтра – в крайнем случае, во вторник – он улетит