Когда она уехала, я испугался одиночества, в котором остался. После ее отъезда я просидел два часа на постели, на которой она лежала, смотрел на подушку, на которой оставалось еще углубление от ее головы, и спрашивал самого себя, где мне найти выход между любовью и ревностью.

В пять часов, сам не зная зачем, я отправился на улицу д’Антэн.

Нанина открыла мне дверь.

– Барыня не может вас принять, – сказала она смущенно.

– Почему?

– Граф N... у нее. Он приказал никого не пускать.

– Верно, – пробормотал я, – я забыл.

Я вернулся домой как пьяный, и знаете, что я сделал в минутном припадке ревности, которого как раз хватило на постыдный поступок, знаете, что я сделал? Я решил, что эта женщина посмеялась надо мной, представил ее себе в строго охраняемом уединении с графом N..., повторяющую те же слова, которые она мне говорила ночью, взял бумажку в пятьсот франков и послал ей со следующей запиской:

«Вы так поспешно уехали сегодня, что я забыл вам заплатить. Вот плата за вашу ночь».

После, когда письмо было отправлено, я вышел из дому, чтобы не чувствовать раскаяния за свою грубость.

Я пошел к Олимпии и застал ее за примеркой платьев; когда мы остались одни, она начала мне петь скабрезные романсы для моего развлечения.

Олимпия представляла собой настоящий тип куртизанки, бесстыдной, бессердечной и глупой, по крайней мере, в моих глазах; может быть, какой-нибудь другой мужчина питал по отношению к ней такие же чувства, как я по отношению к Маргарите.

Она попросила у меня денег, я дал ей и вернулся домой.

Маргарита мне не ответила.

К чему вам описывать мое состояние за весь день. В половине седьмого посыльный принес конверт, в котором было мое письмо и деньги, и ничего больше.

– Кто вам это передал? – спросил я у посыльного.

– Дама; она уезжала с горничной в почтовой карете в Булонь и велела мне отнести письмо только тогда, когда карета выедет.

Я побежал к Маргарите.

– Барыня уехала в Англию сегодня в шесть часов, – сказал мне швейцар.

Ничто меня не удерживало больше в Париже: ни ненависть, ни любовь. Я был измучен всеми волнениями. Один из моих друзей предпринимал путешествие на Восток; я сказал отцу о своем желании сопровождать его; отец дал мне деньги, рекомендательные письма, и через восемь-десять дней я сел на пароход в Марселе.

В Александрии я узнал через атташе посольства, которого я встречал несколько раз у Маргариты, о ее болезни.

Я написал ей письмо, на которое она мне ответила уже в Тулон: вы видели ее ответ.

Я сейчас же поспешил вернуться, остальное вы знаете.

Теперь вы должны прочесть несколько листков, которые мне передала Жюли Дюпре и которые поcлужaт необходимым дополнением к тому, что я вам рассказал.

Утомленный этим долгим рассказом, часто прерываемым слезами, Арман сжал руками лоб и закрыл глаза, не то задумавшись, не то пытаясь заснуть; мне он передал листочки, исписанные рукой Маргариты.

Через несколько минут Арман начал дышать быстрее, и я решил, что он заснул, но так чутко, что мог проснуться от всякого шума.

Вот что я прочел и переписал без всякого изменения:

«Сегодня пятнадцатое декабря. Я больна уже три или четыре дня. Сегодня утром я слегла в постель; на дворе пасмурно, на душе печально; около меня нет никого, я думаю о вас, Арман. Где вы теперь, когда я пишу эти строки? Далеко от Парижа, очень далеко, как мне говорили, и, может быть, уже забыли Маргариту. Будьте счастливы, вам я обязана единственными счастливыми моментами своей жизни.

Я должна была вам дать объяснение своего поведения и написала письмо; но письмо, написанное такой девушкой, как я, могло показаться ложью; только смерть может освятить его своим авторитетом, оно перестанет быть простым письмом и станет исповедью.

Я больна и могу умереть от этой болезни; у меня всегда было предчувствие, что я умру молодой. Моя мать умерла от чахотки, мой образ жизни мог только усилить эту болезнь, единственное наследство, которое я получила от матери; но я не хочу умереть, прежде чем вы не узнаете, как вам относиться ко мне в том случае, если вы по возвращении будете еще интересоваться бедной девушкой, которую любили перед отъездом.

Вот что было в том письме, которое я с наслаждением повторяю, чтобы снова оправдаться в своих собственных глазах. Вы помните, Арман, как приезд вашего отца встревожил нас в Буживиле; вы помните невольный ужас, который мне причинил этот приезд, объяснение, которое произошло у вас с ним и о котором вы мне рассказывали вечером. На следующий день, когда вы были в Париже и ждали отца, ко мне пришел какой-то человек и передал письмо от господина Дюваля.

В этом письме, которое я прилагаю здесь, заключалась серьезная просьба под каким-нибудь предлогом удалить вас на завтра из дому и принять вашего отца; он должен был со мной поговорить и убедительно просил меня ничего вам не рассказывать о его письме.

Вы помните, как настойчиво я вам советовала снова поехать в Париж на следующий день.

Через час после вашего отъезда приехал ваш отец. Не буду вам рассказывать, какое впечатление произвел на меня его суровый вид. Ваш отец пропитан старыми теориями, согласно которым все куртизанки бессердечны и глупы, нечто вроде автоматов для получения денег, всегда готовые, как железные машины, раздавить руку, которая им протягивает что-нибудь, и безжалостно, бессердечно растерзать того, кто их поддерживает.

Ваш отец очень вежливо просил меня в письме принять его; на самом деле он не был таким, как в письме. В его первых словах была надменность, гордость и даже угроза, и я должна была ему напомнить, что я у себя дома, что только искренняя привязанность к его сыну заставляет меня давать ему отчет в своих действиях.

Господин Дюваль немного успокоился, но, однако, заявил мне, что он не может больше терпеть, чтобы его сын разорялся из-за меня; я красива, это правда, но, как бы я ни была красива, я не должна своей красотой губить будущее молодого человека, вводя его в громадные издержки.

На это я могла дать только один ответ, не правда ли? Представить ему доказательства, что с тех пор, как я стала вашей любовницей, никакая жертва меня не устрашала, лишь бы остаться вам верной и не брать у вас больше денег, чем вы могли дать. Я показала квитанции из ломбарда, расписки тех людей, которым я продала вещи, не принятые в заклад, рассказала вашему отцу о своем решении продать всю свою обстановку, чтобы заплатить долги и жить с вами, не будучи вам в тягость. Я рассказала ему о нашем счастье, о том, что вы мне открыли жизнь спокойную и счастливую, и в конце концов он поверил очевидности, протянул мне руку и попросил у меня извинения за свое поведение.

Потом он сказал:

– Теперь, сударыня, я попытаюсь не упреками и угрозами, а просьбами добиться от вас жертвы, превышающей все другие жертвы, которые вы до сих пор приносили моему сыну.

Я задрожала при этом предисловии. Ваш отец приблизился ко мне, взял обе мои руки и продолжал серьезным голосом:

– Дитя мое, пожалуйста, не истолкуйте в дурную сторону то, что я вам скажу; поймите только, что жизнь ставит иногда нашему сердцу суровые задачи, но их нужно выполнять. Вы добрая, и ваше сердце способно на великодушие, незнакомое многим другим женщинам, которые, может быть, и презирают вас, но недостойны сравняться с вами. Но подумайте только, кроме любовницы, есть еще семья; кроме любви, есть обязанность; после того возраста, когда господствуют страсти, наступает возраст, когда человек должен занимать серьезное положение, чтобы заслужить уважение. У моего сына нет состояния, а он хочет вам