– Вы выйдете сегодня?

– Я буду дома весь вечер.

– Я передам ей.

Прюданс уехала.

Я даже не написал Олимпии, что не приду к ней. Я с ней не стеснялся. Я проводил с ней не больше одной ночи в неделю. Мне кажется, она развлекалась с каким-то актером из бульварного театра.

Я пошел обедать и сейчас же вернулся. Я велел затопить все печи и отослал Жозефа.

Не могу вам передать, какие противоположные чувства во мне боролись во время ожидания, но когда около девяти часов я услышал звонок, все эти чувства вылились в такое сильное волнение, что я должен был прислониться к стене, чтобы не упасть, прежде чем отворить дверь. К счастью, передняя была полуосвещена, и перемена в моем лице была не так заметна.

Маргарита вошла.

Она была вся в черном и под вуалью. Я едва угадывал ее черты под кружевом.

Она прошла в гостиную и подняла вуаль.

Она была бледна, как мрамор.

– Я пришла, Арман, – сказала она, – вы хотели меня видеть, и я пришла.

И, уронив голову на руки, она разразилась слезами.

Я подошел к ней.

– Что с вами? – сказал я изменившимся голосом.

Она пожала мою руку и ничего не ответила; слезы не давали ей говорить. Но через минуту, успокоившись немного, она сказала:

– Вы меня очень обидели, Арман, а я вам ничего не сделала.

– Ничего? – спросил я, горько усмехнувшись.

– Только то, что обстоятельства вынуждали меня сделать.

Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь в жизни испытывать то, что я испытал, увидев Маргариту.

В последний раз, когда она была у меня, она сидела на том же самом месте, где она сидела теперь; только за это время она стала любовницей другого; другие, не мои поцелуи касались ее губ, которых невольно жаждали мои губы; и все-таки я чувствовал, что люблю эту женщину так же, а может быть, и сильнее, чем раньше.

Между тем мне было трудно начать разговор. Маргарита поняла это, без сомнения, и сказала:

– Я пришла вас побеспокоить, Арман. У меня к вам две просьбы: простите меня за то, что я вчера наговорила мадемуазель Олимпии, и пощадите меня в будущем. Сознательно или бессознательно с тех пор, как вы вернулись, вы все время так меня обижаете, что теперь я была бы не в силах вынести и четверти тех волнений, которые я вынесла до сегодняшнего утра. Вы сжалитесь надо мной, не правда ли, и поймете, что для благородного человека существуют более почетные задачи, чем месть такой больной и несчастной женщине, как я. Возьмите мою руку: у меня жар, и я встала с постели только затем, чтобы просить у вас не вашей дружбы, а вашего равнодушия.

Я взял руку Маргариты, и действительно, она была горячая, – а бедная женщина дрожала под своим пальто.

Я подкатил к печке кресло, в котором она сидела.

– Неужели вы думаете, что я не страдал, – сказал я, – в ту ночь, когда, прождав вас напрасно в деревне, я отправился в Париж вас искать и нашел только письмо, которое чуть не свело меня с ума? Как вы могли меня обмануть, Маргарита? Ведь я вас так любил!

– Не будем говорить об этом, Арман, я не за тем пришла. Мне только не хочется видеть в вас врага, вот и все, и хотелось еще раз пожать вам руку. У вас есть любовница, молодая, красивая, которую вы любите, говорят; будьте с ней счастливы и забудьте меня.

– И вы тоже счастливы, конечно?

– Разве у меня вид счастливой женщины, Арман? Не смейтесь над моим горем, вы ведь лучше всех знаете причины и беспредельность его.

– От вас зависело не быть несчастной, если только вы действительно несчастны, как вы говорите.

– Нет, мой друг, обстоятельства были сильнее. Я была покорна не своим инстинктам кокотки, как вы, по-видимому, думаете, а суровой необходимости и доводам, которые вы когда-нибудь узнаете и которые вас заставят меня простить.

– Почему вы не говорите мне этих доводов сегодня?

– Потому что они не в силах восстановить наших отношений, а вместе с тем могут поссорить вас с людьми, с которыми вы не должны ссориться.

– Кто эти люди?

– Я не могу вам сказать.

– Тогда вы лжете.

Маргарита встала и направилась к двери.

При виде этого немого и вместе с тем выразительного горя я почувствовал себя растроганным; я мысленно сравнивал эту бледную, плачущую женщину с той сумасшедшей женщиной, которая насмехалась надо мной в оперетте.

– Вы не уйдете, – сказал я, встав перед дверью.

– Почему?

– Потому что я люблю тебя, несмотря на то что ты мне сделала, я не переставал тебя любить и не пущу тебя.

– А завтра прогоните меня, не правда ли? Нет, это невозможно! Наши дороги разошлись в разные стороны, не будем пытаться их соединять; вы начнете, может быть, меня презирать, а теперь вы меня только ненавидите.

– Нет, Маргарита! – воскликнул я, чувствуя снова, что во мне проснулись любовь и желание при виде этой женщины. – Нет, я забуду все, и мы будем счастливы, как мы этого хотели.

Маргарита с сомнением покачала головой и сказала:

– Я ваша раба, ваша собака! Вы можете делать со мной что угодно, возьмите меня, я ваша.

Сняв пальто и шляпу, она бросила их на диван и начала быстро расстегивать лиф: у нее снова начинался припадок, кровь прилила к голове и душила ее.

Раздался хриплый й сухой кашель.

– Велите кучеру, – попросила она, – ехать домой.

Я сам спустился вниз.

Когда я вернулся, Маргарита лежала перед огнем и дрожала от холода.

Я взял ее на руки, раздел и отнес холодную, как лед, на свою постель.

Затем я сел около нее и старался согреть ее своими ласками. Она ничего не говорила, только улыбалась.

Ах, это была удивительная ночь. Казалось, Маргарита вкладывала всю свою жизнь в поцелуи, которыми она меня осыпала, и я так ее любил, что в разгар ее лихорадочной страсти задавал самому себе вопрос, не убить ли ее, чтобы она никому больше не принадлежала.

Месяц такой любви и тело и душу обратили бы в труп.

День застал нас бодрствующими. У Маргариты было мертвенно-бледное лицо. Она ничего не говорила. Большие слезы время от времени катились у нее из глаз и останавливались как блестящие бриллианты на щеках. Ее усталые руки иногда поднимались, чтобы обнять меня, и бессильно падали на постель.

Один момент мне казалось, что я сумею забыть то, что произошло со времени моего отъезда из Буживаля, и я сказал Маргарите:

– Хочешь, уедем, бросим Париж?

– Нет, нет, – ответила она, как бы испуганная, – мы будем слишком несчастны, я не могу больше давать тебе счастье, но до последнего издыхания буду покорна твоим прихотям. В какой бы час дня или ночи ты меня ни пожелал, приходи и бери меня; но не связывай своего будущего с моим, ты сам будешь несчастен и меня сделаешь несчастной. Я буду еще в течение некоторого времени красива, пользуйся этим, но не проси у меня другого.