ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых женщин, что к ней должен прийти любовник; и вместо того чтобы поверить ее письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге от этого разрыва; она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание было выражением даже не укора, а только презрения.

Я должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и считать, что мы поквитались; но я боялся оскорбить одной тенью продажности если не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней; эта любовь была так чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это счастье.

Вот что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти рассказать это Маргарите.

Наступил день, а я все еще не спал, у меня был жар; я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.

Вы понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять.

Но вы сами знаете, как трудно принять окончательное решение; я не мог оставаться дома и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к ней; в случае удачи я мог все объяснить случайностью.

Было девять часов; я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.

Я не решился сказать ей откровенно о цели своего прихода.

Я ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который ходит в С..., где живет мой отец.

– Счастливец же вы, – сказала она, – можете уехать из Парижа в такую хорошую погоду.

Я посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной.

Но лицо ее оставалось серьезным.

– Вы зайдете проститься с Маргаритой? – спросила она по-прежнему серьезно.

– Нет.

– И хорошо сделаете.

– Вы находите?

– Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?

– Вы знаете о нашем разрыве?

– Она мне показывала ваше письмо.

– А что она вам сказала?

– Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив; такие вещи можно думать, но нельзя писать».

– А каким тоном она это сказала?

– Смеясь, и при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчить свой желудок».

Вот какое впечатление произвели мое письмо и ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.

– А что она делала вчера вечером?

– Она была в Опере.

– Я знаю, а потом?

– Ужинала дома.

– Одна?

– Нет, кажется, с графом Г...

Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.

Некоторые люди в подобных случаях дают совет: «Не думать о женщине, которая вас не любит».

– Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, – возразил я с деланой улыбкой.

– И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее; она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.

– Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?

– Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие; а нельзя же оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были причины разрыва. Я знаю Маргариту, она умерла бы скорее, чем вам ответила.

– Что же мне делать?

– Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.

– Но если я ей напишу и попрошу прощения?

– Лучше не делать этого, она вас простит.

Я чуть-чуть не бросился на шею Прюданс.

Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите: «Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей».

Я сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо самой Маргарите; Маргарита сказала ему, что ответит после.

Я вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не было ответа.

Я решил больше не ждать и уехать завтра. Приняв это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой чемодан.

Мы были уже с час заняты нашими приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок у моих дверей.

– Открыть? – спросил Жозеф.

– Откройте, – сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать, что это Маргарита.

– Барин, – сказал Жозеф, входя, – там две дамы.

– Это мы, Арман, – крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.

Я вышел из своей комнаты.

Прюданс стояла и рассматривала вещи в моем кабинете; Маргарита сидела на диване, задумавшись.

Когда я вошел, я прямо подошел к ней, стал на колени, взял ее обе руки и взволнованным голосом сказал:

– Простите.

Она поцеловала меня в лоб и сказала:

– Вот уже третий раз я вас прощаю.

– Я собирался завтра уехать.

– Разве мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить и я не хотела, чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она говорила, что я могу вам помешать.

– Вы можете мне помешать, вы, Маргарита, но в чем?

– Ну, у вас могла быть женщина, – ответила Прюданс, – и ей не было бы особенно приятно увидеть eще двух.

При этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.

– Милая Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.

– Вы очень мило устроились, – ответила Прюданс. – Можно посмотреть вашу спальню?

– Можно.

Прюданс прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних, Маргариту и меня.